Демократы
Шрифт:
А что говорить о нашем Национальном театре? Или классических операх, если в них не поют заграничные примадонны или всемирно известные певцы?! О премьере пьесы нашего писателя? Ведь наши писатели… это… как бы сказать… ни на что не способны. Лучше посмотрим переводную французскую, несомненно, это будет восхитительно… В ложе, за которую не ты платила, звучит чужая речь, потому что тебя посетила немка — богатая дама, — она устраивает файф-о-клоки на сотни гостей и зазывает на них знакомых и незнакомых вроде тебя — кого попало, лишь бы не из «низов»…
Угождая торговцам,
Такие вот пустяки занимали мысли Петровича и странно — ничуть не огорчали его. Даже входя в узорные ворота клуба, он улыбался.
— Патриоты — это мы, — пробурчал он. — Твой патриотизм, твоя национальная политика останутся понятиями бесплотными, метафизическими, пока к ним не прибавят кусок земли, дом, свинью. Мы не можем обойтись без масс, а массы нужно заманивать земными благами, достатком, — не воздухом, не колебанием звуковых волн. Массы хотят видеть, осязать, держать, в полной мере чувствовать жизнь тут, на земле у нас, прежде всего дома. Это — наш патриотизм. Мы — патриоты…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В клубе
Клуб уже был полон.
Как поля, голые осенью, перед жатвой переливаются желтыми волнами налитых колосьев, среди которых темнеют загорелые тела тружеников, так и залы клуба, обычно пустые, накануне выборов пестрели разнообразием лиц и костюмов.
Все стулья были заняты, кое-кто примостился на радиаторах центрального отопления, а несколько человек уселись на длинном зеленом столе, беззаботно болтая ногами. Другие собирались небольшими кучками под яркими лампами, переговаривались, а некоторые в стороне читали газеты — спешили узнать последние новости.
Ждали председателя крестьянской партии, который проводил совещание в соседнем кабинете.
У дверей кабинета стояли телохранители — четверо спешенных «сельских наездников», опоясанных новыми желтыми ремнями, с револьверами в кожаной кобуре, при саблях, в высоких сапогах, красных штанах и косматых папахах с красным суконным верхом.
Петрович огляделся.
После иронических раздумий о патриотизме жены такое обилие людей в первый момент подействовало на него раздражающе.
«Что за толкучка, — рассердился он, — и каждый небось надеется оказаться в списке…»
Некоторых Петрович знал только в лицо. Вон те черные гусеницы вместо бровей он уже имел счастье видеть. И тот с шишками на выпуклом лбу тоже как будто знаком. О! И тот кривой рот, и толстые лиловые губы, и этот нос, напоминающий приклеенную к лицу цифру шесть, — все они ему
В ответ на приветствия щеки Петровича приподнимались в улыбке, он тряс головой, помахивал рукой, а кое-кому и подавал ее с немым вопросом: «А ты кто? Где мы с тобой виделись?»
Фамилии и занятия многих были ему известны. К ним он и направился.
Путь Петровичу загородил депутат Радлак, появившийся из боковой комнаты, где происходило совещание, и раздраженно прикрикнул на говоривших чересчур громко.
— Потише, пожалуйста! У пана председателя совещание.
— Кто у него? — не вытерпел Петрович.
— Да… адвокат Габриш, — протянул Радлак, — прилетел из Парижа нарочно на совещание.
— Метит в депутаты? — обеспокоился Петрович.
— Дьявол его знает, но не думаю.
«Что на него нашло, что за снисходительный тон? — недоумевал Петрович. — Узнал что-нибудь неприятное и злится?»
— Что ему нужно? — все же не отставал Петрович.
— Председатель сам вызвал его. Габриш выиграл у какого-то венгерского аристократа пятьдесят миллионов, — небрежно бросил Радлак и добавил желчным шепотом: — Надо полагать — небольшая субсидия на выборы…
— Пятьдесят миллионов? — усомнился Петрович. — Хорошо, если пять! — Он умышленно уменьшил сумму, чтобы не так было завидно. — Да уж, не за тем он сюда явился, чтобы позволить себя доить, — пробормотал Петрович, не без оснований полагавший, что дело кончится односторонним одолжением. Верность за верность, дар за дар.
— Поживем — увидим, — ответил Радлак безразличным тоном.
— Это ты-то ничего не знаешь? Скрытник!
— Ну, твое-то дело в шляпе, — громогласно объявил Радлак.
Чувствовалось, что он испытывает неудовольствие, сообщая об этом. Гораздо приятнее было бы смазать Петровичу по шее. Но Радлак не показал и вида, будто ему что-то не нравится. Наоборот, он поспешил взять Петровича под руку и повел к знакомым, толпившимся посреди зала под люстрой. Трое из них были известные братиславские дельцы, а четвертый — провинциальный деятель, доктор Рубар, широкоплечий, приземистый, угловатый мужчина лет пятидесяти. На его помятой щеке еще виднелся отпечаток кружевной подушки, на которой он совсем недавно спал. Жиденький венчик светлых, коротко остриженных волос окаймлял круглое темя Рубара. Под толстым носом с широкими ноздрями чернели усики — как два лавровых листика, третий листик висел под нижней губой, символизируя бородку. Рубар курил сигару и, смеясь мелким козьим смешком, зализывал отвернувшийся уголок на ее конце.
Он говорил, что во время выборов снова пойдут в ход слова, с помощью которых правительство вместо законодательного собрания начнет «изменять и дополнять» и снова «изменять и дополнять» законы и постановления.
— Великолепно, — громко, на весь зал расхохотался стоявший рядом с Рубаром сенатор Зачин; он захлебывался от смеха, надутые красные щеки почти целиком закрывали оттопыренные пухлые уши.
— Повеселимся и мы, — засмеялся Петрович. Он взял Радлака за локоть: ему не терпелось узнать поточнее о своих делах.