Демократы
Шрифт:
— Зелен виноград.
— Он даже на цыпочки за ним подняться не хочет, дурак!
Мать обрадовалась, что слезы высохли и не придется, как порой случалось, просить прощения. У нее так и чесался язык уесть Желку: «Я бы не стала целоваться с тюфяком», — но, во избежание нового взрыва возмущения, она проглотила эти слова. «Если Яник — «тюфяк», — с облегчением подумала она, — опасаться нечего, все несерьезно». Чтобы отвлечь Желку, она снова спросила:
— Моргать не будем?
Желку еще колола обида, моргать ей не хотелось. Нужно было извлечь черную колючку обиды.
— Ну, ладно. Тогда разложу-ка «Медальон», — что выйдет? Будем знать, насколько серьезно твое увлечение.
Она обеими руками смешала лежащие на столе карты, собрала их и начала раскладывать.
— Лучше «Косу», — заказала Желка.
Мать улыбнулась:
— Легче
— Ах, все равно, сойдется — не сойдется.
— Тебе все равно — серьезно это или нет?
— Все равно.
— А надо ли, чтобы отец замолвил словечко за этого «тюфяка» в управлении?
По лицу Желки пробежала кислая усмешка.
— Если это ему поможет.
Она успокоилась, подсела к матери и, наклонившись, внимательно следила, чтобы в пасьянсе не было ошибки. Потом взглянула на ручные часы: о, скоро последние известия.
Когда «Коса» сошлась, Желка подошла к приемнику и включила его. Она искала Братиславу.
«…Фррр…динь…ууу…ааа…фьюуу-фьюуу…ооо…»
Она перестала крутить ручку.
«…Глава кабинета министров Франции Лаваль заявил…»
— Опять Абиссиния {94} , — сморщилась пани Людмила, — надоели эти вечные заявления. Один заявит одно, другой — другое, что ни минута — новое; совсем как у Фанки с ее женихом: все подмигивают, но что на уме — один бог знает. А пушки уже гремят.
94
Опять Абиссиния… — В 1935 году фашистская Италия начала вооруженную агрессию против Абиссинии (Эфиопии) при поощрении правительств США, Англии и Франции. В январе 1935 года французский премьер П. Лаваль заключил соглашение, по которому Франция обязалась не мешать агрессии Италии.
«…Совет постановил собраться… Комитет из пяти членов… Комитет из шести членов… Из тринадцати членов… Пленум… Единственно возможное решение… Две возможности…» — гремело радио.
— Выключи, прошу тебя.
Желка щелкнула ручкой приемника и вернулась к столу. Наступила тишина, нарушаемая лишь шелестом карт.
Наступил тихий, спокойный вечер.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Патриоты
Председатель партии Фарнатый сидел на поручне огромного кресла, обитого плюшем в черные и красные ромбы, закинув ногу на ногу. Носком левой он постукивал по сверкающему паркету, а правую перехватил в подъеме. Он сидел, слегка ссутулясь, и вел беседу со своим другом, депутатом парламента Радлаком, человечком небольшого роста, но крепкого сложения. У Радлака были жидковатые светлые волосы, зачесанные назад, упругие мясистые щеки, а нос покрывали мелкие красноватые жилки. Узенькие щелочки его глаз светились коварством, а на толстых губах играла неискренняя улыбка. Но сейчас, когда к нему обращался председатель крупной политической партии, лицо его выражало лишь безграничную преданность, которую он изливал в льстивых словах.
Зная слабость Фарнатого, который придавал большое значение внешности и ценил вежливость особенно по отношению к собственной персоне, Радлак явился в сюртуке, чем хотел подчеркнуть свое уважение к пану председателю.
Радлака вызвали по важному политическому делу. Предстояло длительное совещание в сугубо интимной обстановке на частной квартире; последнее обстоятельство еще более подчеркивало необходимость длинного черного сюртука и перчаток.
Сквозь деревья под окнами в комнату пробивался свет полуденного солнца, и неверные тени листьев на бледно-голубой стене трепетали и меняли очертания. Они мелькали и на дипломе в позолоченной рамке: внутри венка из колосьев за упитанной белой лошадкой, впряженной в плуг, шел крестьянин; пониже было несколько каллиграфических строчек посвящения и подписи — судя по всему, какой-то почетный адрес.
Радлак стоя прихлебывал кофе из красной целлулоидной чашечки, держа ее за донышко и подставляя снизу ладонь, чтобы не накапать на ковер.
— Борьба за власть, — вещал председатель, глядя не на Радлака, а на носок своего ботинка, которым он вертел то вправо, то влево, — исключает всякую сентиментальность и давно изжитую христианскую мораль. Чего бы мы достигли, руководствуясь десятью заповедями господними? «Да не будет у тебя других
— А в итоге провалимся в тартарары, — не выдержав, возмутился Радлак и поставил чашку на низенький круглый черный столик.
Председатель не дал перебить себя:
— «Помни день субботний, чтобы святить его». А ты посвящаешь субботу политике, делам партии, митингам — все это в божий праздник, вместо того, чтобы посетить костел. Не произносишь ложного свидетельства?! Не крадешь?! Не желаешь дома ближнего твоего?!
— А ты хорошо все помнишь, пан председатель!
— Я ведь из семьи священника… Как политик, ты не можешь чтить уголовный кодекс. Когда речь идет о власти, хороши все средства: измена, подделка денег, обман, грабеж, разбой, убийство. Все эти преступления оправданы, если с их помощью можно прийти к власти, и карают за них лишь простых смертных. Если поступки помогли тебе достичь власти, они сразу превращаются в «славные деяния», «заслуги перед родиной», точно так же, как в руках фокусника черная материя становится зеленой, а черный кофе — прозрачной сельтерской водой.
Блеснуло пенсне, — председатель посмотрел на депутата безразличным, усталым взглядом. И говорил он вяло, утомленно. У него был жар, хотелось прилечь. Он сел поглубже в кресло, откинул голову на подушку, прикрепленную к спинке шнурком, и поднял лицо к потолку. Радлаку был виден лишь худой, острый подбородок. Когда подбородок шевелился, до Радлака через короткие паузы долетали слова — монотонные, однообразные, будто кто-то диктовал машинистке. Председатель вытянул ноги, бессильно свесил руки и замер. Крайнее утомление и немощность чувствовались в его позе, отражались на узком бледном лице. Оно было какое-то озябшее, с запавшими щеками, без бровей и ресниц. Старчески дряблыми складками морщинилась кожа на шее.
Уголки крупного рта, ноздри и толстая верхняя губа изредка подрагивали в пренебрежительной усмешке.
С усилием подняв руку, он провел ею по высокому, выпуклому, блестящему, без единой морщинки лбу, по редким, зачесанным назад волосам, погладил затылок, потрогал тонкую костлявую шею и осторожно, словно сдерживая боль, опустил усталую руку на колено вытянутой ноги.
— Убивать пока не будем, — раздельно произнес он. — Убийство слишком грубое средство для мирного времени. Впрочем, мы убиваем — если не физически, то морально, — компрометируя, дискредитируя, клевеща, запугивая, подкупая, совращая, игнорируя, замалчивая. У нас бессчетное число таких приемов. С помощью уловок и ухищрений наши безнравственные поступки превратятся в невинные, похвальные — в патриотические, падшие девицы станут целомудренными, черти — ангелами, нашелся бы только умелый фокусник.
Он перевел дух, предостерегающе подняв указательный палец, чтоб Радлак его не перебивал, потом ткнул им на депутата:
— Этим фокусником я выбрал тебя…
И, увидев вопросительно поднятые брови Радлака, — «А почему меня?» — тут же добавил:
— Ты в прошлом красильщик, умел перекрашивать ткани, сумеешь перекрасить и души. Впрочем, речь идет скорее о подкрашивании. Это несложно. Уточним детали. Популярности в правительственных кругах мы добились благодаря нашей непопулярности у себя дома. Мы живем, процветаем и благоухаем в общественных садах лишь на том навозе, которым нас мажут дома. Нам необходимы две вещи: еще большая популярность у правительства, а значит — еще большая непопулярность дома. Короче, чтобы приятнее пахнуть, нам следует сильнее вонять, для чего необходима еще большая порция дерьма на наши головы. Это во-первых. А во-вторых, подставив себя под брань и поношения, мы поднимем наш авторитет и дома. Vulgo: [19] пусть на нас еще больше нападают дома, но с нашего ведома.
19
Проще, то есть (лат.).