Демократы

Есенский Янко

— Да у меня так получается.

— Сохраняй веселое выражение. Я буду рисовать в воздухе круг, а ты следи за моим пальцем.

Желка начала чертить в воздухе круги, сначала маленькие, потом все больше и больше, а мать не отрывала взгляда от болтающегося пальца перчатки. Сбившись, она тряхнула головой:

— Погоди! У меня глаза разбегаются. Давай сначала. Это не так просто.

— Все дело в тренировке… Уже получается. Ну, начали вместе, — вверх, вниз, вправо, влево!.. Хлопать глазами!.. Вверх, вниз, вправо, влево!.. Стрелять глазами!

Они упражнялись минут десять. Наконец мать объявила, что

с нее хватит, но Желка была неумолима.

— Следует упражняться и в моргании.

— Это еще зачем?

— Удлинятся ресницы, и глаза будут казаться темнее.

— Да ну тебя! Смеешься, что ли? Если удлинятся ресницы, глаза сузятся, станут меньше, это некрасиво. И вообще человек, который беспрестанно моргает, неприятен. Не поймешь, что у него на уме, что он хочет сказать… Вот если б тебе объяснялись в любви такими красивыми, изысканными словами: «Вы мое небо, вы моя звезда, вы моя роза, райский вертоград…»

— Фу, старо! Придумай чего-нибудь поновее!

— Пожалуйста: «Ты мое возлюбленное радио, всемирное эхо, подхвати и мой зов, о упирающаяся в стратосферу вышка, прими дирижабль моей страсти, моей мечты о тебе», — рассмеялась мать. — Лучше? Современнее? Начнет этот рыцарь, хотя нет… постой… тоже старо, начнет… этот настройщик мирового всезвука, стратоплан — подмигивать тебе, вместо того, чтобы вздыхать, что ты ему скажешь? Поверишь? Нет. Оскорбишься, подумаешь, что он издевается. Для нашей соседки Фанки подмигиванье жениха оказалось роковым. Она осталась старой девой. Ухаживал за ней богатый торговец, статный, нежный, но у него была дурная манера — подмигивать, и чем сильнее разгоралась его страсть, тем больше он подмигивал. И никак не мог дойти до объяснения в любви. Фанка обижалась и все больше отталкивала его от себя. Наконец его терпение лопнуло, он ушел и не вернулся. Если бы Яник тебе подмигивал, ты бы не вопила как безумная: «Целуй меня! Целуй меня! Целуй меня!»

Желка слушала и не знала, верить ли своим ушам? От изумления глаза ее, и без того большие, — недаром она тренировалась, — округлились. Трагический излом бровей придал ее взгляду выражение немого ужаса. Она уставилась на мать. Прошла добрая минута, прежде чем из ее груди вырвался вопрос:

— Откуда ты знаешь?

— Слышала и видела. И раз уж мы об этом заговорили, я тебя прошу, не впутывай меня, пожалуйста, в свои непристойные игры. Я не хотела об этом вспоминать, но всему есть предел. С какой стати ты ему говорила: «Целуй меня в губы, а не в шею, а то мама позавидует». Я достаточно нацеловалась в жизни, и если б хотела… Я тебе не завидую.

Сказано это было беззлобно, даже не тоном выговора, а небрежно, словно ничего серьезного за этим не крылось, но Желка вскочила со стула и в негодовании воскликнула:

— Ты и об этом знаешь? Это позорно — подслушивать под дверью! Шагу нельзя ступить, чтобы домашний шпион за тобой не следил! Как не стыдно! До каких пор я буду держаться за твою юбку?! До каких пор ты будешь водить меня за ручку, чтоб я не упала? Трех нянек наймите, чтоб они с меня глаз не спускали!

— Ну-ну-ну! Не надо обижаться. Все вышло случайно, — унимала ее мать.

Желка не слушала. Она обхватила голову руками и запричитала:

— Меня травят гончими, как куропатку, которая поневоле должна взлететь, — тогда ее увидят и легко подстрелят.

Сравнение

с куропаткой она взяла из письма художника, в котором он утверждал, что родительский надзор вреден девушке, потому что мешает развитию ее самостоятельности. Теперь, возмущенная слежкой, она ухватилась за эту мудрость. Ей стало жаль себя. Веки ее дрогнули, ресницы стали влажными. Она заморгала и крепко зажмурилась — чтобы слезы не раздражали глаз, она промокнула их широким рукавом ночной сорочки с голубыми лепестками, пробормотав плаксиво:

— Как не стыдно, как не стыдно…

И наконец, все же не удержавшись, расплакалась.

Желка была смущена, что ее застали за некрасивым занятием, которое, впрочем, только они, старики, считают некрасивым, а на самом деле все это пустяки. Противно, что за ней следят, хотят застукать и упрекнуть: «Ты украла!» Ничего она не крала. Брала, что давали, и сама давала, что могла. Губы — ее, сердце — тоже, она принадлежит только себе и может распоряжаться своим «имуществом», как ей заблагорассудится. А родители считают ее вещью, птицей в клетке, которой суют через проволоку конфетку, морковку, сыплют конопляные семена — поклевать, наливают воды в чашечку, а дверцу запирают, чтобы птичка не улетела, потому что, если она вылетит, ее тут же сцапает кот, растерзает и слопает… Пока птичка в клетке, с ней сюсюкают: «Ах, милая, дорогая пташечка!», а стоит ей выпорхнуть, — грубо хватают и запирают с воплями.

Она бросилась на диван, уткнулась в угол и захныкала:

— Что вы боитесь за меня? Я сама знаю, что делаю.

— Я даже не думала напоминать тебе об этом, — оправдывалась пани Людмила, — но ты не впутывай меня… Что ты принимаешь все так близко к сердцу? — успокаивала она Желку. Пани Людмила не предполагала, что слова ее произведут такое действие. — Я ничуть тебя не упрекаю, просто хотела рассказать, к чему приводит дурная привычка подмигивать. Как-то само сорвалось с языка. Ясно, что у тебя с Яником ничего серьезного. Я и отцу сказала — ты просто упражняешься, чтобы быть подготовленной, когда это понадобится. Это своего рода гимнастика любви, как есть гимнастика тела, рук, ног, шеи, дыхания, упражнения для глаз, ресниц, упражнения в искусстве моргания. — И, чтоб развеселить дочь, она подмигнула ей:

— Давай моргать!

Желка всхлипывала в углу дивана, все еще чувствуя себя куропаткой, которую выгнали из укрытия на свет божий, и одновременно птичкой, которую хотят держать в клетке. Душа жаждала мщения, она не знала, как отплатить родителям за их отвратительный поступок, и, мотнув головой, процедила:

— Все это серьезно. Вот назло серьезно.

Мать понимала, что в дочери говорит строптивость, и во что бы то ни стало старалась успокоить ее, остановить ее плач, и ничего не возразила.

— Серьезно так серьезно. Яник и мне симпатичен. Он скромный, решительный, приятный. Должность у него, правда, незаметная. Отец говорит, был бы он хотя бы советником…

— Он может стать и президентом и министром, у него все впереди, он молод, — своенравно возразила Желка.

— Он и держится хорошо, — вкрадчиво уговаривала мать, — так свободно, уверенно, с чувством собственного достоинства, гордо.

Желка взорвалась.

— Тюфяк он!

— Вот тебе на!

— Он меня боится, как огня: «Не обжечься бы!»