День ангела

Муравьева Ирина Лазаревна

Голод

«Хлеба не было ни грамма. Людей очень много умерло. Пухли сильно. Вот под забором сидит, а потом – все. Самая страшная смерть – от голода. Украинцы приезжали, меняли все. Кофты, платья – все меняли на хлеб. Приходили к нам, прямо под забором умирали. Мы тогда пустой щавель ели. Не было чем забелить. Ели пустой. Щавель рвали и ели, картофли гнилые по полю собирали, толкли и ладки пекли. По лесу ходили, траву собирали, толкли, блины пекли. Верас – такая трава есть. С нее собирали цветы. Не дай бог!» (В.А. Буйновец, год рождения 1924, деревня Слобода.)

«Дорогой брат, уведомляем о том, что отец ваш сильно опух и плох. Также и мама ваша. А телеграмму послать нет денег. Поэтому, пожалуйста, проситесь

домой. Ваш отец пока жив, но он без сознания, так что, пожалуйста, проситесь, хотя вы и служите на военной службе, но, пожалуйста, извернитесь домой, может быть, отца еще застанете в живых, но мать и сестру не застанете. Приезжайте и обо всем распорядитесь сами, а то у нас хоронить теперь очень дорого. И ямку рыть – весь трудодень пропадет». (Красноармейцу Космачеву от родных. 12 января 1934 г. Деревня Тихань Климовичского района.)

По свидетельству очевидцев, от голода умирали в первую очередь мальчики до трех лет и мальчики подросткового возраста (11–16 лет). Смертность среди девочек была на 20–30 % ниже. Так, в селе Сахновщине Красноградского района в 15 семьях умерло 30 мальчиков и 18 девочек, в селе Маниловке этого же района в 7 семьях умерло 16 мальчиков и 8 девочек, в селе Белики Кобелякского района в 4 семьях умерло 12 мальчиков и 6 девочек, в селе Веремеевке Кременчугского района в 5 семьях умерло 16 мальчиков и 7 девочек.

Дети были наименее защищенной категорией населения. Они погибали как от голода, так и оттого, что становились жертвами эпидемий, морозов, попадали в руки каннибалов. Существует множество свидетельств того, как крестьяне вели своих детей в большие города и на железнодорожные станции и там оставляли в надежде, что дети хоть как-то, но выживут. Весной 1933 года началось массовое уничтожение бездомных детей. В марте на Полтавском вокзале «специальный вагон перевели на боковую колею, а детей, толпящихся вокруг него в поисках еды, количеством до 80 человек, загнали в него силой с намерением везти их в колонию. Но в вагонах истощенные дети быстро умерли, и их закопали неподалеку».

Из свидетельства Грицини Феклы Кондратьевны, жительницы села Жуковка Красноградского района, которая в 1933 году несколько раз ездила в Полтаву, чтобы обменять вещи на хлеб: «Часто по несколько раз в сутки проводились облавы на беспризорных детей. Их ловили десятками, сотнями, закрывали в товарных вагонах. Дети вырывались, кричали, плакали. Вопль стоял на всю Полтаву. Однажды на вокзале сказали, что более полусотни детей закрыли в товарном вагоне, и они все там умерли. Некоторые люди даже утверждали, что их было не меньше чем сто человек».

Вермонт, наши дни

Юноша по имени Матвей Смит с самого начала своей девятнадцатилетней жизни привык, что вся ответственность за его кудрявую, как овца, белокожую и безответную сестру целиком лежит на нем. Первого апреля 1989 года Сесилию Смит в облике небольшого атласного свертка принесли в дом. Был День дураков, все друг друга дурили. Сесилия тоже могла бы быть куклой. Однако она оказалась младенцем. Матвею тогда было ровно два года. Он только-только начал говорить.

– This is your baby-sister, – сказали ему. – You are responsible for her.

Матвей за нее отвечал. «Беби-систер» стала взрослой девушкой, навела искусственный румянец на нежные свои, продолговатые щеки – которые, если не красить, белы, как метель, – просила у матери денег на новую грудь (чтобы сделать побольше!), окончила школу, взялась изучать трудный русский язык, а он за нее – отвечал. Он даже поехал в Вермонт на все лето, хотя у него были совсем другие планы, и ребята, с которыми он дружил, собирались пройти пешком всю Калифорнию, а другие ребята, с которыми он тоже дружил, отправились на Аляску, а третьи… Да что говорить! Он за нее отвечал, и ответственность за это белокурое и кудрявое, как овца, существо с тонким, но сильным голосом и всегда немного потными от волнения розовыми ладонями,

спело усыпанное веснушками не только по лицу, поражающему своим глуповатым, как казалось старшему брату, выражением, но также по длинному, хрупкому телу – такому хрупкому, что если его уронить ненароком, оно бы разбилось, как чайная чашка, – эта ответственность так глубоко вошла в плоть и кровь Матвея Смита, так пропитала все поры души, что сейчас, когда у Сесилии, семнадцатилетней дурочки, появился ухажер, он начал беспокоиться, как будто она ему и не сестра, а дочка, рожденная в адовых муках.

Дело было, однако, не только в Сесилии, ежесекундно вспыхивающей от волнения, которой и в голову не приходило, чт'o может случиться из отношений с Бенджаменом Сойером, похожим на Элвиса Пресли столь сильно, как будто душа молодого актера вернулась на землю в своем же обличье. Матвей и сам был не уверен, не ошибся ли он: ведь чем же могла белобрысая «беби» привлечь столь роскошного видного парня? За четыре недели в школе русского языка Бенджамен Сойер успел заморочить головы трем уже девушкам, одна из которых была даже замужем, и муж воевал, между прочим, в Ираке. Теперь, судя по всему, выбор его пал на кроткую веснушчатую Сесилию, певунью, глупышку, беспечнее птички. Сесилия так вспыхивала при появлении Бенджамена, что лицо ее становилось ярче розы, когда Бенджамен Сойер своею развинченной, легкой походкой к ней вдруг подходил в той же самой столовой с большим и оранжевым липким подносом. Две недели сердце юноши Матвея Смита сжималось от самолюбивого гнева при виде его полыхающей дуры-сестрицы, которая глаз не сводила с пижона. Учительница пения и русского народного мастерства Надежда Дюбуа – та, напротив, стала отмечать, что у Сесилии все лучше и лучше пошли старинные любовные песни, особенно: «Зачем, зачем ты повстречалси-и-и, зачем нару-у-ушил мой покой». А романс «Помню, я ишо-о-о моло-о-одушкой была» Сесилия на последней репетиции спела так, что у несдержанной Дюбуа на синюю блузочку хлынули слезы. Спорить не приходилось: с точки зрения русского народного мастерства, дело шло хорошо, но он не за этим томился в Вермонте, когда все гуляли по дебрям Аляски! А может, Бразилии, впрочем, неважно!

Пока Бенджамен Сойер кружил головы трем остальным девушкам, у одной из которых муж воевал в Ираке, Матвей только тихо страдал, наблюдая нелепое поведение сестры Сесилии, но, когда Бенджамен вдруг начал скалиться при виде ее деревенского платьица, из выреза которого высовывались молочные грудки в своих золотых и невинных веснушках, о, тут он не выдержал! Начал следить. Все бунтовало в его благородном существе против этого полицейского метода. Насколько бы было прекрасней в Аляске! Вместо этого он следил, с кем и куда она отправилась после урока русского народного мастерства, кто сидит рядом с ней в большой комнате, где студенты часто собирались вместе, не удрала ли она купаться на горную речку, в которой вода так прозрачна, что входишь и сразу же видишь любую травинку. Однажды он заметил, что Бенджамен, обменявшись с Сесилией короткими понимающими взглядами, налил ей два сока в большие стаканы. В один – ананасный, в другой – виноградный. И тут же отпил по глотку из обоих.

Сегодня после репетиции в лесу, когда всех поющих спугнула гроза, Матвей, удирая сквозь чащу, вдруг понял, что этой легчайшей сестры его нету! Была ведь, была, ведь летела, как ангел, и волосы намокшим потемневшим облаком летели за ней и цеплялись за сучья, и вот уже – нету! Матвей бросился в одну сторону – но там раскричался разбуженный филин, он бросился в другую – но там засверкало в разорванном мраке (могли быть и волчьи глаза, и медвежьи!), и ничего не оставалось ему, кроме как догнать остальных, добежать до корпуса, ворваться к себе в комнату, вытащить из груды свежепостиранного белья сухую майку, натянуть ее на свое молодое, блестящее от дождя, с белыми лопатками тело и тут же опять побежать сквозь буран – искать ее, дуру, овцу, baby-sister!