День Дьявола
Шрифт:
Наверное, я произносил слишком длинную и выспреннюю речь. Короче надо было: "Лечь, мордами в пол, руки на затылок, и не дышать!!!" Потому что я не слишком испугал их. Один из палачей опомнился. Он выхватил из чана свои двурогие вилы с раскаленным докрасна наконечником и метнул их в меня. Он сделал это на редкость быстро, его мастерству можно было позавидовать. К тому же, он учел мою ошибку. Я держал правой рукой нож у горла инквизитора, свободна была только левая моя рука.
И все же я успел. Метнул в него нож левой рукой, и схватил этой же рукой летящий на меня двузубец.
Лучше бы я этого не делал. Лучше бы я уклонился, пусть даже свалился бы при этом на пол. Я вполне успел бы это сделать. Мои хватательные рефлексы профессионального жонглера подвели меня. Я привык ловить все, что мне кидают. И на этот раз я поймал вилы из раскаленного железа.
Я завопил так, что сам чуть не оглох. Я выронил вилку прямо на сутану монаху, и она задымилась. К тому же во время броска я резко дернулся и чиркнул монаху ножом по горлу. Не думаю, что я перерезал его, потому что люди с перерезанным горлом так не визжат. Они булькают. Но из царапины на шее толстяка текла кровь, от сутаны его валил дым и он был уверен, что его подожгли и обезглавили одновременно. Он верещал и взывал к Божьей Матери голосом тоньше, чем у кастрата.
Главный инквизитор, сидевший ближе всех к двери, воспользовался суматохой. Он свалился со стула на четвереньки и помчался к выходу с похвальной для любого четвероногого скоростью. Наверное, мне не нужно было трогать его, но я уже плохо соображал. Я метнул в него нож – тот, что еще находился у меня в правой руке, обагренный кровью толстяка. Нож воткнулся в ягодицу инквизитора. Инквизитор взвыл, и все же нашел в себе силы для последнего прыжка и исчез за дверью.
Так, один сбежал. Этого еще только не хватало.
Я попытался охладить свою голову, хотя левая рука болела так, что лишала меня разума. Так. Так-так-так… Растак, разэдак.
Я обвел глазами комнату. Толстяк перестал визжать, опустил голову и осторожно ощупывал свою шею – очевидно, проверяя, нельзя ли вложить в рану персты, как это делали в отношении Христа. Я думаю, что он чувствовал себя великомучеником и прикидывал грядущее свое место в сонме католических святых. А палач, в которого я метнул нож, лежал на полу недвижно. Нож торчал из его груди, выше сердца, вонзившись по самую рукоятку. Он, очевидно, был мертв. Мне вовсе не хотелось бы, чтобы он умер и оставил смертью своей несмываемый грех на моей душе. Но для меня все же лучше было бы, если бы он умер. Потому что у меня и без него было много противников.
Второй палач стоял без движения. В руках он все еще держал кувшин.
– Ты не собираешься на меня нападать? – спросил я его. – Предупреди меня сразу, и я убью тебя без лишних мучений.
– Нет, сеньор… Прошу вас…
– Возьми веревку. Иди сюда.
Он взял моток веревки и пошел к столу. Я осторожно отступал спиной к стене, соблюдая между нами дистанцию метра в три. Я помнил о том, о чем предупредил меня стражник – о том, что среди этих палачей есть один, который мог стать мне серьезным соперником. С меня хватало и обожженной руки. Я не собирался распрощаться еще и с жизнью.
– Связывай этих двух жирных
– Да, конечно, сеньор…
Тем временем я добрался до моего пленника. До моего negativo Франсиско Веларде. Он уже очухался, таращил на меня глаза, круглые от изумления. Но он ничего не мог сказать, потому что изо рта у него торчала тряпка.
– Я пришел за тобой, голубчик, – сказал я и вытащил кляп у него изо рта. – Ты как? Идти сам можешь?
Он отрицательно помотал головой. Говорить он тоже не мог. Он вообще был еле жив.
Я удрученно нахмурился и перерезал веревки, которые его держали. Потом взял большое дубовое полено, которое лежало около очага и шагнул к столу.
Палач уже заканчивал связывать инквизиторов. Может быть, он даже перестарался в этом, сделал это слишком профессионально. Посадил двух доминиканцев спиной к спине и скрутил так, что веревки впились в их тучные тела, совершенно утонули в складках жира. Но, в конце концов, они того заслуживали. Они пытали веревками тысячи людей из года в год. Пусть теперь попробуют, что это такое.
Палач заканчивал свою работу. Он стоял ко мне спиной. Я поднял полено и с размаху опустил на его затылок, закрытый серым колпаком. Он попытался обернуться – крепким оказался. Но уже не успел. Схватился руками за стол, упал на колени, сдирая со стола скатерть с подсвечниками, и рухнул на пол, вниз лицом.
Вот что я натворил. Никогда не ожидал от себя такой прыти.
Я даже не мог сказать, что был доволен собой. Потому что у меня не было времени думать об этом. Один из чертовых инквизиторов сбежал, и хотя скорость его передвижения, вероятно, была значительно снижена ножом, торчащим в заднице, с минуты на минуту. мне следовало ожидать новой партии стражников.
И тут я вздрогнул. Источник света находился сзади от меня. И я увидел, как над тенью моей головы на стене взметнулась другая, черная тень. Я не успел повернуться, смог только несколько податься в сторону. Это спасло мою голову, но не спасло мое плечо. На левую мою ключицу обрушился страшный удар. И я покатился вниз.
Я полетел под стол. Я был оглушен, но тело мое думало за меня. Оно кинуло меня под стол, и следующий удар пришелся по столу. Деревянные доски треснули, и стол просел. Но я нырнул между ножек, и, проворно перебирая ногами, откатился к стене. Я лежал на полу, я тяжело дышал и смотрел на человека, который медленно приближался ко мне, держа в руках здоровенную дубину. Боли в плече я почти не чувствовал. Но я не чувствовал и левой своей руки. Ее словно не было, моей руки.
Человек этот был палачом. Тем самым, которого я счел мертвым. Нож и сейчас торчал из его груди. Но этот человек вовсе не был трупом – он был, как говорится, живее всех живых.
Он снял свой колпак, и теперь я видел его отвратительное лицо. Кожа его, вся исполосованная шрамами, была цвета обветренного мяса. Лиловый пористый нос был провален в переносице – так, словно человек этот много лет болел сифилисом. А глаз был только один – утонул в набрякших веках. На месте другого глаза была яма, затянутая розовой кожицей рубцов.