День гнева
Шрифт:
– Брянский я.
– Ну все равно рядом. В пятьдесят третьем я одного домушника знатного из Ростова брал. Фамилия его тоже была Сырцов. Не родственник, Жора? Может, дядя или дед?
– Если вы этого ростовского Сырцова не выдумали просто, то память у вас, Александр Иванович, замечательная.
– Не выдумал, ей богу, не выдумал. Как живой перед глазами: широкий такой, чернявый с сединой, с перебитым носом. На тебя, в общем-то, не очень похож.
– Отыгрались за Шевчука. Полностью, - признал свое поражение Сырцов.
– С Василием Федоровичем
– Для информации. Ты меня слушаешь?
– Ну?
– По человечески отвечай!
– ни с того, ни с сего заорал Смирнов.
– Я вас внимательно слушаю, Александр Иванович.
А Смирнов говорить не стал. Достал портсигар, извлек беломорину, проскрипел зажигалкой, прикурил и закурил, глубоко затягиваясь. Потом, регулярно, как бензиновый движок, стал пускать дымовые кольца. Сначала ровно круглые, плотные, они растелаясь в воздухе, кривились, теряя форму и, бледнея до неуловимости, исчезали.
– Ну?
– демонстративно повторил Сырцов. Не выдержали нервишки.
Смирнов сунул окурок в пепельницу и признался:
– Я вот здесь полчаса назад им Василия Федоровича отдал.
– А мы с чем остались?
– Ни с чем.
– Смысл?
– Проблематическая возможность выйти на охотников.
– А на кой хрен нам охотники?
– Они людей убивают, Жора.
– Кто теперь людей не убивает!
– философски заметил Сырцов.
– А Василий Федорович - единственный реальный кончик. Ну, ладно. Что делать будем?
– Думать, Жора, думать.
Они мрачно думали, когда вернулся слухач, положил кассету на стол и объявил:
– Тепленькая. Можете слушать.
– И с чувством исполненного долга удалился.
– Что там?
– вяло спросил Сырцов.
– Моя беседа с Игорем Дмитриевичем и Зверевым, в которой я Василия Федоровича заложил.
– Понятно.
– Сырцов почитал этикетку коньяка, почитал этикетку водки, выбрал водку, налил полный фужер. Дорого яичко к христову дню: именно в этот момент появился официант с фурчащей яичней с беконом. Закрыв глаза, медленно и неостановимо Сырцов - с устатку - перелил содержимое фужера в свой желудок и принялся за яичницу.
Смирнов по-стариковски умильно наблюдал как Сырцов ест. Яичница была из пяти яиц, да бекона Марконя не пожалел.
– Наелся?
– спросил Смирнов, когда Сырцов со звоном уронил на сковородку нож и вилку. Сырцов кивнул и рыгнул.
– Спасибо, что не обосрался!
– поблагодарил его Смирнов.
– Пардон!
– поспешно извинился Сырцов и еле успел перехватить следующий подкат рыгания.
– Я у вас еще работаю, Александр Иванович?
– Сейчас самая работа и начинается, - сказал Смирнов.
35
На первое была запись разговора в кафе Маркони. Без энтузиазма приняли к сведению.
На десерт предназначалась Алуся. Ее привел из кухни Кузьминский, где она свободно излагала Варваре свои мысли о настоящем искусстве. Она уселась на диван, по-девичьи широко раскинула клешеную юбку, заставив
– Слушаю вас, господа, - произнесла она тонким голосом.
– Слушать, в основном, будем мы, - поправил ее Смирнов.
– Но для начала, дорогая Алла, пойми и прочувствуй обстоятельства, в которых ты оказалась. Ты крепко стояла на ножках, когда Курдюмов был здесь: все его связи шли через тебя, и поэтому тебя берегли, как яичко с кащеевой смертью. Сейчас все изменилось - ты никому не нужна и отчасти опасна для тех, кто пользовался этой цепочкой через тебя - связи. Тебя ведь и шлепнуть могут, дорогая моя.
– Кто?
– спросила Алуся без волнения.
– Вот видишь, - обрадовался Смирнов, - наши желания совпадают: ты хочешь знать кто это, и мы хотим.
– Не совсем, - не согласилась Алуся.
– Я из любопытства, а вы для злодейства.
– Любопытство - не то чувство, которое испытывает человек, которому грозит смертельная опасность. Не верю я в такую лихость, Алла. Сердце-то екнуло?
– по-отечески отчитал ее Смирнов.
– Екнуло по началу, как не екнуть от такого. Только сразу же поняла, что вы мне заплеуху лепите. Чтобы от страха помягче и разговорчивей стала. Ну кому нужна моя непутевая жизнь, старички?
– Тем, кто опасается, что непутевая Алуся где-нибудь кому-нибудь так, между прочим, ляпнет о том, что узнала совершенно по-посреднически случайно и чему значения не придавала. И этот ляп лишит их привилегии, больших бабок, а, может быть, и жизней. Имеет ли смысл им давать полную свободу даровитой артистке резвиться, как она хочет? Лучший же способ лишить свободы - лишить жизни. Такова их профессиональная логика, Алла, долбил в одну точку Смирнов.
– Ну, а если я расскажу вам все, что вы хотите от меня узнать, то три старичка и один пожилой дядечка образуют вокруг меня непробиваемое Суворовское каре и защитят от самого страшного ворога?
– Гляди ты, сколько слов мудреных знает!
– искренне удивился пожилой дядечка Кузьминский.
– Не совсем так, Алла.
– Смирнов был терпелив и нежен, как зубной врач.
– Если они узнают, что сведения, смертельно страшащие их, известны не одной только Алусе, а целому ряду заинтересованных лиц, то убийство известной артистки им ничегошеньки уже не дает. Убийство - страшное дело, Алла, и даже убийцы, по возможности, стараются его избегать.
– Что вы хотите от меня?
– серьезно спросила Алуся. Аргументация Смирнова, казалось, произвела на нее впечатление.
– Ответить на несколько вопросов по курдюмовским и, естественно, по твоим связям.
36
Бабье лето, уходя, баловало народонаселение Подмосковья вовсю и ненавязчивым желтым солнцем, и нежно выцветшим, будто продернутым серебряной нитью, голубым небом, нивесть откуда еле ощущаемым теплым ветром, и золотом - на деревьях, на земле, в полете - листом. Золото листьев было всех сортов и оттенков: от тяжелого густого червоного до блестящего, как надраенная солдатская пряжка: поддельного африканского.