День гнева
Шрифт:
Предчувствие деятельной и долгой жизни, исполненной великих, не отцовских замыслов, озарилось и долгожданной радостью: Елена понесла! Весть об осаде Пскова не угнетала Ивана, как отца, а боевито возбуждала, открывала новую возможность проявить себя. Если королевское войско задержится под городом до ноября, утратит боевой дух в холоде и голоде, начнёт расползаться, как истлевшая рубаха, отец дозволит ему, Ивану, всеми сбережёнными силами ударить и разбить... Если же Псков падёт, отец не переживёт позора. Ноябрь казался Ивану месяцем перелома — войны, судьбы... Однажды ему приснилось, что наступил ноябрь и в небе взошла громадная пунцовая звезда. Странно, что, пробудившись, он испытал не ликование, а тоску. Ведь звезда пророчила
Отец слабел не только телом, но и умом, и волей, и желаниями. На песни Поссевина о Цареграде отвечал:
— Нам уже пятьдесят лет с годом, нам уже не для чего переменяться и на большое государство хотеть. Мы по смерти хотим хоть малое получить, а в здешнем мире и целой вселенной не хотим.
Сказано было с задумчивым дрожанием голоса, вроде не для иезуита, а для себя, для сына. И как всегда в редчайшую минуту искренности и слабости отца, Иван испытал мимолётный, такой же редкий приступ жалости к нему...
...А Поссевин присматривался и делал выводы. По большей части неутешительные. Никто не ведает ни дня, ни часа смерти, она могла настичь царя хоть завтра — оплывшее лицо, сизые мешки под глазами, жёлтые белки и перекособоченная спина свидетельствовали о глубоком нездоровье. Но одухотворённые или одержимые возвышенной корыстью деятели, даже надорванные излишествами, лет до шестидесяти дотягивают. Потом, без видимых причин, как с крутой горки, в гроб. «Есть мнение, — писал Антоний в Рим, — что государь проживёт недолго...»
В иезуитских коллегиях внимательно и откровенно исследовали проблемы смерти, власти, влияние правителей на возвышение и падение государств. Антоний внушал царевичу, что жизнь страны зависит не только от царя и его советников, но и от незначительного по численности сообщества сильных людей, объединённых, одержимых волей к власти. Такое животворное, скрепляющее ядро есть во всяком общественном движении или объединении — в немецкой Реформации, русской опричнине, иудаизме. Да-да, есть признаки, что и всемирное, рассеянное еврейство потому так сохраняет чистоту крови и единствование в делах, что сохранило в тысячелетних скитаниях тайные скрепы, организацию наподобие ордена. И рыцарские, и монашеские ордена стояли у истоков целых государств, как было в Ливонии. Могущественным сообществом-ядром является и орден иезуитов. Его руководители знают, как править миром, к чему его вести. Ведь люди слепы и движутся по историческим дорогам не разумом, даже не выгодой, а неосознанными, полуживотными желаниями. Отсюда — мирское нестроение, всеобщая вражда и беспокойство, забвение главной цели — оборонять и строить свою бессмертную душу, готовить для посмертной жизни... Недостижимый христианский идеал. В действительности иезуитам приходится решать множество временных задач, таких, как примирение христианских государей. Напрасно в Москве считают, что Папа — за короля. Разгром такого государства, как Россия, о чём мечтает Стефан Баторий, ослабит христианский мир. На его восточных рубежах возникнет смута, ослабленные народы подпадут под власть татар и турок, новые гунны подступят к воротам Империи. Так уже было, иезуиты помнят историю последних тысячелетий.
Спасти Россию от полного разгрома, от неизбежного хаоса, обычно возникающего на обломках деспотических империй, использовать её дикую, сонную силу в борьбе с Востоком — такой виделась Антонию его высокая миссия. Она наталкивалась на необоримое сопротивление царя. У наследника власти не было. Разве случай... Политик не рассчитывает на случай. Прощальные слова Ивана Васильевича не обманули Поссевина:
— Мы отпускаем тебя к Стефану-королю за важными делами наскоро, а как вернёшься, мы тебе дадим знать о вере.
С дороги полетело письмо в Рим:
«Есть надежда, что вся Ливония скоро отойдёт к Польше, и тогда не должно упускать случая к восстановлению здесь католической
На мирных переговорах Поссевин вышибет русских дьяков из кабинета с криком: «Пришли воровать, а не посольство править!» На диспуте о вере Иван Васильевич назовёт Папу волком... Иллюзий не оставалось ни у кого, кроме царевича Ивана.
90
Самогития (Жмудь) — название северо-западной части Великого княжества Литовского.
2
Инокини Ивановского монастыря умели утешать. Истинно — сёстры милосердные. Да у Михайлы и не было разумных оснований для беспокойства. Пуля помяла железную шапку, череп остался цел, только тяжёлая, больно пульсирующая опухоль держалась около недели. Осталось в этом месте ощущение чего-то лишнего, но не опасного. Сестрица-травница прикладывала настои, пахнущие то июньским лугом, то затхлой землёй. Лекарь из немцев елозил по обритой голове холодными пальцами, резко нажимал, Михайло сжимал от боли зубы, немец сердился:
— Вопи! Надо знат, где больна!
У него была лошадиная недовольная морда, от озабоченного взгляда Михайлу охватывала тоска. Однажды он спросил, помогут ли примочки. Лекарь перекосился:
— Можна мочить, можна не мочить.
— Так лечи по науке! — возмутился Михайло. — Когда я встать смогу?
Немец забурчал по-своему, глянул на потолок. Михайло разобрал только: «Гот...» Ссылается, надеется на Бога. Он у них близко живёт, под потолочными балками. Немец заторопился, Михайло закручинился.
Тоска и прежде накатывала на него. Вдруг становилось постыло жить, будущее проваливалось в черноту. Если в такую минуту сестра милосердная, давая питьё или отмачивая, сдирая корпию под детские вскрикивания раненых, заводила разговор о зиме или Пасхе, Михайло замечал сварливо-равнодушно, что ни зимы, ни Светлого Воскресенья им не дождаться. Монахиня, обычно пожилая, с присохшей улыбочкой, хваталась за Евангелие. Только оно утешало Михайлу, но не страстями Господними и притчами, а постоянным ожиданием чуда, прикосновенностью к потустороннему, которое испытывали ученики Христа. Их тихо-восторженное состояние, особенно ликование на утро после странного исчезновения Тела, хотя они ещё не знали о причине, передавалось даже не содержанием, а расстановкой и звучанием слов. Они завораживали Михайлу и заражали верой в чудо. Необязательно в собственную жизнь после смерти или исцеление вопреки тяжеломордому немцу, просто — в счастливую вспышку, в осколок счастья, ожидающий Михайлу в недрах этой жизни...
И ему было отпущено по вере его.
Утром в Покровскую субботу, последнюю в сентябре, когда поминают усопших, раненых посетили игуменья и сестра начальница больничного приюта. Спрашивали, кто хочет записать в синодик родных или близких. Известно, что никакие поминания не сравнятся с монашескими, особенно в женских обителях, словно прямым лучом соединённых с Престолом. Покуда послушница составляла список, игуменья расспрашивала о здоровье и напоминала, для чего молятся о мёртвых: души по смерти не в рай и не в ад направляются, а пребывают до Страшного Суда в некоем убежище, в запредельном мире (вспомним Христово: «У моего Отца миров много!»). Для утешения и поддержки в той мучительной неопределённости им нужна память живых. Исчезнет память — они могут развеяться, яко небывшие... Впрочем, сие непостижимо, наше дело простое — молиться, помнить и любить.