День командира дивизии
Шрифт:
– Не знаю, - продолжал Белобородов, - мог ли бы я яростнее ненавидеть, если бы физически боролся один на один с бандитом, который хочет ножом перерезать мне горло! А поговорите с народом - о, как растет ненависть! Фашисты готовили нам все такое, что даже жизнь моего отца серая, скудная жизнь придавленного человека - показалась бы невероятно радостной. Но не вышло, горло они нам не перережут! Они уже начинают уяснять и скоро завопят от ужаса, когда с нашей помощью окончательно поймут, какая сила Советская страна!
Генерал
Казалось бы, мысли, высказанные им, не новы и, быть может, на бумаге выглядят давно известными, много раз прочитанными, но у него они накалены страстью, окрашены чем-то глубоко личным, идущим от самого сердца.
Я слушаю, и мне вдруг становится яснее, почему ни одно государство не выдержало бы ударов, которые пришлись на нашу долю.
Я слушаю Белобородова и вспоминаю других выдающихся людей нашей страны, которых мне довелось близко знать, и не о всех, к сожалению, я успел написать. Я вспоминаю семью доменщиков Коробовых, строителя Кузнецкого завода Бардина, конструктора советских авиамоторов Швецова они все различны и все похожи.
И Белобородов похож на них.
Это люди-созидатели, каждый в своей профессии, и вместе с тем созидатели нашего общества, государственные деятели Советской страны, подобных которым - по манере, повадке, характеру, духу - не знает история.
И пожалуй, первый признак, по которому их узнаешь, тот, что от них ощутимо исходит или даже брызжет радость напряженнейшего творчества. Они живут в полную силу, во весь размах большого дарования.
И вместе с этим - воля! Часто почти невероятная, часто совершающая невозможное!
Это люди страсти - творческой страсти, творческой одержимости, влюбленные и беспощадные.
После революции миллионы стали жить и живут творчески, миллионам доступно высшее счастье, о котором говорил Белобородов.
Вот о чем думалось мне, когда говорил генерал.
12
16.50. Стук в дверь. Входят подполковник Суханов и комиссар полка Кондратенко.
У Суханова по-прежнему флегматичный, немного сонный вид.
Кондратенко здоровается сиплым шепотом. У него, как и вчера, горло обмотано шарфом.
– Обедали?
– спрашивает Белобородов.
– Да, мы теперь регулярно обедаем, - отвечает Суханов.
– Небось две порции трахнули?
– подмигивая, говорит Белобородов.
– Нет, особого аппетита не было.
– Я не о тех порциях говорю.
– А... Нет, товарищ генерал, этим я не увлекаюсь.
– Садитесь. Скоро будем толковать.
– Полк готов, товарищ генерал.
– Садитесь. Я еще поджидаю кое-кого.
17.00. Белобородов выходит на крыльцо. Смеркается.
Снег опять пошел гуще, и уже с ветром. Это еще не наша русская вьюга, но снег летит быстро и косо, а ветер нет-нет и сорвет с белого покрова легкий
Половина горизонта, та, что перед нами, озарена пламенем пожаров... Далеко и близко горят деревни.
В Снегирях пулеметная стрельба почти стихла (правда, ее, быть может, не слышно за ветром, который несется туда), но по-прежнему ведет частый огонь артиллерия.
Зато слева, совсем близко, почти на окраине нашего поселка, идет жаркая винтовочная и пулеметная пальба. Сквозь нее до уха доходит характерное трещание немецких автоматов.
Слышится неприятный вой приближающейся мины. Черт возьми, как быстро привыкаешь ко всему, - сидя с генералом в комнате, я перестал замечать близкие разрывы. Но здесь, на воле, мне кажется, что мина летит прямо на нас. Я невольно отклоняюсь в сторону. Но мина ложится где-то среди улицы, я жду разрыва, проходят секунды, его нет - мина не взорвалась.
Белобородов прислушивается к звукам боя.
– Держатся...
– радостно говорит он.
– Слышишь?
Я слышу, но мало понимаю. О ком он говорит, кто держится, где держится? Спрашиваю об этом.
– В Рождествено! Наши пулеметчики! Вслушайся-ка...
Я напрягаю слух и улавливаю где-то за линией боя стрекот пулеметов, заглушаемый близкой стрельбой.
– Он к ним прорвется, - говорит генерал.
– Зря я его... Орел!
И хотя он не называет того, о ком речь, мы оба понимаем: комиссар.
– Да и тут неплохо, - продолжает, вслушиваясь, Белобородов, - наш огонь уже посильнее, чем у них. Ого, вот и наши минометы. Наконец-то Засмолин стал, кажется, по-настоящему засмаливать. Получил тут подкрепление.
И Белобородов хохочет, вспомнив недавнюю сцену. Часовой у двери смотрит улыбаясь. Он не удивлен, он привык к тому, что генерал любит посмеяться.
Но Белобородов резко, как всегда, обрывает смех.
– Хороша погодка... Морозцу еще бы!
– произносит он и сквозь несущуюся косую пелену всматривается в даль.
– Эх, уйдут, уйдут...
– вырывается у него.
– Уйдут?
– А почему они жгут деревни? Видишь, где горит? (Генерал показывает рукой.) Это Высоково, отсюда восемь километров... Почему зажгли? Плохо. Убегут.
– Убегут? Почему же это плохо?
– Потому что... Надо сделать аминь всей этой группировке!
17.10. Возвращаемся в комнату.
Белобородов спрашивает Витевского:
– Что сообщают от Засмолина?
– Там, товарищ генерал, никого в штабе не осталось. Командир, комиссар, начальник штаба, его помощники, начальники управлений и отделов - все ушли к войскам. Оставили для связи начальника трофейного отдела. А он ничего не знает, и к тому же глуховат...
– Глуховат? Ничего, лишь бы не был слеповат. Завтра ему дело будет.