День между пятницей и воскресеньем

Лейк Ирина

Он попытался подняться и прислонился к стене. «Ничего, — сказал он себе, — ничего-ничего, я им еще покажу, силы еще найдутся. А ну, вставай, тряпка! Раскис, как девчонка, вставай! Вставай же, старый пес! Она тебя ждет! Она же ждет тебя, дурака! Значит, вставай!»

Он пошарил в карманах — телефона, конечно, не было. И документов не было никаких, только в заднем кармане брюк нашлась какая-то банковская карточка. Странно, что Тамара не конфисковала ее в первую очередь. Он попробовал сделать несколько шагов, но голова закружилась, и он опять опустился на дощатый пол, потом прополз в сторону двери — он надеялся, что это дверь, потому что солнечный свет рисовал вокруг нее большой прямоугольник. Дверь, конечно, была заперта. То ли на замок, то ли кто-то подпер ее с той стороны бревном или чем-то тяжелым. Через дверь было не выбраться. Тогда он стал смотреть по сторонам и разглядел на одной из стен высоко, почти под потолком окошко, затянутое плотной тканью, похоже брезентом. Вот

только до него ему было никак не дотянуться. Он попробовал подставить ведро, все равно окно было слишком высоко. Подтянуться и выбраться наружу он бы не смог, содрать с окошка брезент боялся — на улице явно был день, и его надзиратели — в том, что с него не спускали глаз, он был уверен — сразу же заметили бы подозрительную активность. Так что он потихоньку встал на цыпочки на перевернутое ведро и заглянул в светлую щель между досками. Так и есть, он был где-то за городом, где-то в глуши, кругом были только деревья, а слева — покосившийся старый колодец. Он осторожно слез с ведра и уселся в угол на тряпки. Он мог бы собрать из черенков от лопат и грабель лестницу, если порвать тряпки и связать черенки лоскутами, или можно попытаться составить друг на друга вон те большие чурбаки, но он боялся их не поднять. Глаза уже совсем привыкли к полумраку, и он собрался устроить тщательный обход своей тюрьмы, как вдруг за дверью что-то загремело. Он вжался в угол, и в сарай брызнул яркий солнечный свет, он инстинктивно закрыл глаза локтем и услышал:

— Николаша.

Он осторожно опустил руку и увидел Петра. Петеньку. Того, кого он тогда нес на руках в толстой цигейковой шубке и не хотел сажать в санки. Кого учил плавать и кататься на коньках, с кем бегал по кромке моря, когда возил его на каникулы, у кого отобрал первые сигареты, и кто делился с ним всеми своими тайнами. Его сын, которого он впервые увидел в тот день под снегопадом на санках и сразу понял — это его сын, его плоть и кровь. Но, видимо, и тогда он тоже ошибся. Как же так получалось, что он всю жизнь ошибался? Он думал, что это его сын, а теперь он стал его надсмотрщиком и палачом.

— Мама с тобой? — хрипло спросил Николай.

— Нет. — Петя покачал головой и почему-то сказал очень громко: — Тут еда, поешь, пожалуйста, и обязательно выпей морс, вот в этой бутылке. Я приду и проверю. Выпей весь. Тебе обязательно надо побольше пить!

Потом поставил еду в миске прямо на пол — как будто на самом деле собаке, пристроил рядом большую бутылку и стакан, обернулся, быстро шагнул в сарай, прикрыв за собой дверь, и сказал шепотом:

— Не пей! Ничего не пей. Кашу можно есть, там ничего нет, а пить нельзя. Ни воду, ни морс. Вылей, она проверит. Она придет проверить. Притворись, что спишь. Как стемнеет, я приду и открою замок.

— Петя! Петю-у-уша! — раздалось снаружи.

— Прости меня! — быстро сказал Петр, вышел из сарая и закрыл дверь, а Николай еще долго не мог ни пошевелиться, ни дышать. Вот только плакать он себе запретил. Ему нельзя было плакать.

Она действительно пришла проверить. Он предусмотрительно вылил все из бутылки и из стакана в угол сарая, съел пару ложек овсянки — ему хотелось есть и нужны были силы, но он все равно побоялся, что отрава могла попасть и туда. Когда Тамара зашла в сарай, были уже сумерки, в руках у нее был фонарь, она посветила им и с довольным видом хмыкнула, когда увидела, что он лежит, неловко скорчившись, на старых тряпках, с перекошенным лицом, а из уголка рта тоненькой ниточкой течет слюна. Она подошла ближе и вдруг пнула его в бок, как раз в больное ребро, он едва сдержался, чтобы не закричать, а только замычал и простонал что-то невнятное.

— Старая свинья, — сказала она. — Тут и сдохнешь. Завтра доктору тебя покажем, бумажки оформим — и прощай, Николаша. Неплохой ты был человечишка, что там говорить, да только тупой, дворняжка, без роду, без племени. Скучно с тобой было. И трахаться с тобой скучно, и даже изменять тебе было скучно — хоть бы раз заревновал по-человечески. Да и черт с тобой.

Она вышла, шарахнув дверью, позвала Виктора, и Николай услышал, как лязгнул замок. Его снова заперли.

Он дождался, когда стемнеет, прислушиваясь к каждому шороху. Уже пропели вечерние птицы, и ухал филин, и где-то вдалеке шумела то ли река, то ли дорога. Он весь превратился в слух. Петр все не шел, и на какой-то момент он решил, что ничего не получится, Тамара будет следить за всеми, как ястреб, и Петя испугается. Но он не испугался. Наверное, было уже за полночь, когда Николай четко услышал, как скрипнул ключ и кто-то снял с петли навесной замок. Он ждал, что Петя откроет дверь или хотя бы что-то скажет, но шаги быстро стихли. Тогда он поднялся, осторожно подошел в двери и толкнул ее. Дверь поддалась, он осторожно спустился с низкого порожка, ступил в высокую траву, набрал в легкие побольше воздуха и побежал. Он мчался через лес, не разбирая дороги, и это был не он — старик Николай, нет, он снова стал тем мальчишкой, за которым гнались разъяренные мужики, готовые разорвать его за воровство. Он бежал и бежал, так быстро, как мог, и легкие горели огнем, а по лицу хлестали острые

ветки. Больше всего он боялся, что будет бежать по кругу, что заблудится и вернется к своей тюрьме, и тогда ему точно конец. Он был уверен — Тамара способна на все, что угодно. Чуть больше тех ядовитых капель, и его сердце остановилось бы. Никто не стал бы делать вскрытие, она всегда знала, кому и когда заплатить, он просто исчез бы, мальчишка без роду и племени. Но только теперь все изменилось, теперь он знал, что на свете есть человек, который будет по-настоящему по нему горевать. Он не мог ее огорчить, он не мог ее обмануть, он обещал ей вернуться, так что сейчас он бежал изо всех сил не ради себя — ради нее, Фериде.

Он не знал, сколько прошло времени, ему казалось, вечность, но уже начало светать, когда он выбежал к какому-то дачному поселку. На окраине стояли покосившиеся хижины, а чуть поодаль возвышались солидные виллы. Он привалился к ближайшему забору и простоял там довольно долго, ему надо было прийти в себя и отдышаться, а потом пошел по узкому переулку и дошел до маленького домика, где в окнах горел свет. Ему было все равно, и он даже не подумал о том, как он выглядит — в порванной одежде с расцарапанным лицом. Он постучал в дверь, а когда открыли, смог выговорить только два слова:

— Дайте. Позвонить.

Леонид. Сейчас

Как ни старался Леонид, как ни пытались все в семье верить в чудо, Лидочке становилось заметно хуже. Буквально за месяц все стало резко меняться. Она все так же радовалась Лениным новым историям, все так же ждала их и слушала с распахнутыми глазами, но уже не задавала вопросов, не уточняла деталей и на следующий день почти ничего не помнила. К Леониду она была буквально патологически привязана, все время держала его за руку или под руку, даже когда ела или принимала ванну. Стоило ему отлучиться на пару минут, и она начинала беспокоиться, плакать и кричать: «Где Леня? Где Леонид?» Он старался работать как можно меньше, но все равно был вынужден ездить по делам, и тогда всем остальным приходилось несладко. Она забывала самые простые вещи, а взамен у нее в голове вдруг рождались странные истории о том, что к ним приходили какие-то люди, проверки, инспекторы. Их она вдруг начала бояться больше всего — каких-то неизвестных проверок и инспекторов. Несколько раз Мила и Вера были готовы ей поверить, когда она сообщала, что в их отсутствие к ним в дом стучались проверяющие, но после подробных расспросов все сразу понимали, что это опять были странные игры у мамы в памяти: «проверяющие», по ее словам, хотели узнать количество окон или взвесить запасы макарон и риса, которые у них имелись.

Ей больше не хотелось наряжаться, даже для Леонида. Раньше она по полдня выбирала, какие ей надеть сережки или какой повязать шарфик, чтобы ему понравилось, а теперь она могла целыми неделями ходить в одном и том же, и нужно было следить, чтобы она приняла душ и не вытаскивала ношеные платья из корзины с грязным бельем. Леонид боялся уезжать на работу, потому что без него она была в панике, в страхе, все время что-то искала или что-то прятала. Да, она вдруг начала прятать еду. Вера обратила внимание на странный запах в комнате и обнаружила в шкафу заплесневелые бутерброды, кусок сыра и куриную ножку. Страх — вот что захватывало ее все больше. Страх потеряться, страх остаться голодной, страх, что все ее бросили.

Раньше с ней всегда было очень уютно, весело и счастливо, даже когда болезнь давала о себе знать, но тогда еще маленькими шагами, а теперь все жили в постоянном напряжении от того, что же может случиться еще. И особенно грустно и страшно было потому, что ухудшения начались так резко. Лидия Андреевна много плакала, много сердилась, ей постоянно казалось, что ее хотят обидеть, что у нее крадут вещи. Стоило ей увидеть Веру или Милу в новой кофточке, как она начинала кричать: «Воровка! Это мое!» — и успокоить ее потом было очень сложно. Она просила испечь свой любимый грушевый пирог, а потом застывала перед ним, сидя за столом, и могла неожиданно заплакать, причитая: «Зачем, зачем вы меня заставляете это есть?» Она путалась в доме, теперь уже постоянно, кричала на всех за то, что поменяли местами комнаты и даже успели перетащить в них мебель. С ней становилось все сложнее, она как будто понемногу исчезала, улетала куда-то очень далеко, и место прежней сияющей Лидочки занимал кто-то очень растерянный и очень несчастный. Она успокаивалась, только держа за руку Леню, к которому наконец-то прилетела.

С ней было сложно, но ни у кого ни разу не возникло мысли отправить ее в интернат, даже в самый дорогой, в самый лучший. Они старались делать все, чтобы ей было спокойно, чтобы ее удержать. Как-то раз они полдня распечатывали портрет Брежнева, чтобы повесить его на стену в кладовке, и в этот же день Дима приволок с барахолки бюст Ленина и радиоприемник размером почти с холодильник — такой же был в доме Лидочкиных родителей, и ей очень нравилось крутить ручки, и тогда вечером Ниночка спросила у Леонида Сергеевича, пока он настраивал огромный агрегат: