День между пятницей и воскресеньем
Шрифт:
— Как хорошо. Как хорошо, что я к тебе прилетела…
Николай. Сейчас
Ему так хотелось, чтобы время остановилось, ему не нужно больше было новых рассветов, не нужно было новых дней. Если бы кто-то сказал сейчас: все, это твоя последняя ночь, ничего больше не будет, жизнь закончилась, — он бы не расстроился, он все равно был бы счастлив и благодарен. Все изменилось раз и навсегда. Потому что его жизнь вдруг стала такой, как он всегда и мечтал. Кто-то сжалился и распахнул двери рая, а может, они с Фериде пробрались туда в темноте, пока боги любовались звездами и зазевались. И пусть это было счастье всего на одну ночь, но ему его подарили, и оно было таким ярким и таким сильным, какого не было ни в
Но рассвет наступил, и нужно было делать вид и притворяться. Когда они оставались вдвоем, то никак не могли оторваться друг от друга, им надо было если не сжимать друг друга в объятиях, то хотя бы касаться, хотя бы держаться за руки, а иначе они уже не могли дышать. Но при каждом шорохе у входа, при каждом скрипе они бросались в разные стороны и начинали играть свои роли: как будто он был просто гостем, заброшенным в ее дом, а она — радушной хозяйкой с золотым сердцем, что заботилась о нем и выхаживала. Как назло, «мальчики» почти все время толклись у матери, то один, то другой, то сразу оба — что-то привозили, шумели, ели, хохотали, обсуждали, — в семье был большой праздник, день рождения у Фериде и в тот же день у старшего сына Кемаля, Исмета. Праздновать решили в саду у Фериде, с раннего утра тут уже сновали невестки, тетушки, сестры, племянники, бегали дети — огромная семья, все как должно быть. Он боялся, что будет мешать и чувствовать себя посторонним, и предложил уехать в отель, он уже поправился, ему стало намного легче. Он, вообще-то, не осмеливался признаться, что никогда в жизни не чувствовал себя лучше, чем сейчас, но именно так и было. Конечно, никто никуда его не отпустил, и, как ни странно, его не воспринимали как чужака, наоборот, он был нарасхват: его все время звали что-то пробовать, танцевать какие-то мужские танцы, вовсе не похожие ни на лезгинку, ни на сиртаки, все наперебой пытались что-то ему наливать, рассказывать и показывать фотографии, а когда узнавали, что он не понимает, пытались учить его турецкому или придумывали способы коммуникации, от переводчиков в телефонах до языка жестов. Приходили новые гости, и он очень пугался, когда кто-то пытался целовать ему руку и прикладываться к ней лбом — оказалось, так приветствуют старших. Жена Керима, веселая молодая девушка в брюках и футболке, без платка и паранджи, ловко усадила к нему на руки сразу двух малышей, а сама куда-то умчалась. Он не успевал следить за всем происходящим, не успевал соображать, что говорить и что делать. Потом к нему подсел Кемаль, и он стал задавать миллион вопросов обо всем, например, почему кто-то из женщин в длинных платьях и платке, а кто-то в шортах и майке?
— Мы не в шестнадцатый век сейчас уже, все люди разные, — улыбнулся тот. — Есть кто старый традиции почитает, а мы уже росли в город, учились в большой город, образование, дипломы, по свету ездили, у нас женщина как везде в мире, эмансипация, мы их в темницу не держим и гарем не держим. — Он развел руками. — У меня дома я главный начальник, но, — он перешел на шепот, — что жена говорит, то и делаю, — и громко засмеялся. — Мы как весь мир. Если бы мы по старой традиции, мы бы мама никогда с незнакомый мужчина не оставлять один дома. Но мы вам доверять, мы много стран были, мы не дикие, Николай-бей.
«Значит, голову мне не отрежут, — подумал он. — Или отрежут, но хотя бы не сразу».
Он страшно боялся скандала, всего, что начнется, как только сыновья и родственники Фериде обо всем узнают, а еще больше боялся сказать ей самой, что уже послезавтра он улетит. Ему нужно было вернуться домой, он хотел сделать это как можно скорее, чтобы уладить все дела, чтобы сделать все, что он решил, чтобы сказать правду.
Тамарочка все-таки позвонила. И после этого звонка ему стало совсем неспокойно. Не потому, что он не слишком хотел с ней говорить, и не потому, что она щебетала с ним с невиданной наигранной пылкостью, нет, просто он терпеть не мог лжи, он всегда чувствовал ложь за версту и сейчас сам не хотел врать. Больше ни дня. Ее звонок показался ему странным, как будто из другой реальности, настолько издалека, что он чуть было не засомневался — его ли это жизнь была там, в Москве? Настолько большим был контраст между его прошлым и тем, что случилось за эти недели, между холодом и теплом. Во всем.
Он сидел в саду под старым деревом и смотрел, как кипит, живет, смеется на разные голоса и дышит разными красками праздник в саду. Смотрел, как едят гости, как смеются, обнимаются, как много жестикулируют, как
— Надо разговор говорить, — услышал он за спиной. Керим протянул ему маленькую чашку с кофе, сам сел рядом.
— Спасибо, — кивнул он и взял чашку. — Какой день хороший. Спасибо вам за все. Спасибо, что позвали на праздник.
— Не надо спасибо, — покачал головой тот. — Вам спасибо, вы наш гость. Я на маму смотрел весь день. И сейчас очень смотрел.
— Ваша мама спасла мне жизнь, — сказал он. — Вы с братом и ваша мама.
— Мама танцует, — сказал Керим и посмотрел на него почему-то очень строго. Хотя он тут же догадался почему. — Весь день танцует. И вчера танцует. Я был тут, я видел. Никогда не видел, а сейчас видел. Глаз яркий, смеется. Танцует мама, значит, очень счастливая. — Он вдруг трогательно сморщил лоб, насупил брови, подбородок у него задрожал, и голос вдруг тоже дрогнул — Николай испугался, что он заплачет. — Мы когда вас находили, привозили, вы тут у нас был, в наш дом лежал, плохо был, болел, потом здоровил, совсем здоровил, но все равно был старик. Простите мой слова. Но так был. Выздоровился, но старик был. Глаза не горел, спина кривой. — Керим опять замолчал и снова посмотрел на него очень пристально. — На тот неделя был старик. Мы с брат разговорили про вас — хороший человек Николай, мы видим, хороший человек, светлый душа, не старый совсем, но внутри старик. А потом я пришел, мама танцует, а вы — не старик, вы — глаз яркий, спина крепкий, сила молодой, душа танцует. Так? Эвет?
— Эвет, — кивнул он. Зачем было врать. Если они решат отрубить ему голову — значит, так тому и быть. Оно того стоило.
— Я ругаться хотел. Гнать из дома. Кричать. Драться хотел. Кемаль сказал, нет. Сказал, я дурной. Сказал, мама танцует. Сказал, мама вся жизнь — одна, работа, работа, нас поднимать, опять работа, нас учить, еще работа, дом держать, хозяйство вести, одна терпела, не было ей танцевать, душа не пела. А теперь поет. Сказал мне, молчи. — Он и в самом деле надолго замолчал, а потом сказал: — Мама счастливая, мама танцует. Без тебя не танцевала. — Он опять помолчал. — Я не буду кричать, не буду драться. Но ты мне клялся, и если так будет, что ты маму обижаешь, — я убью. Везде найду. Если мама плакать — убью.
Николай почему-то вспомнил тот день, когда ему кричал «Убью!» муж Фаины, а потом — как его обещал закатать в цемент отец Тамарочки. Но тогда он был молодым, а в те времена старшее поколение почему-то считало себя облеченным безразмерной властью и требовало бесконечного уважения и полного подчинения просто на основании своих седин. Он ждал, когда и сам доживет до «возраста уважения» — того момента, когда ты отдаешь приказы, пожинаешь плоды, собираешь призы и знаки почета, в каком виде они бы ни были. Но чем старше он становился, тем чаще оказывалось, что старость — это бессилие. Старость — время, когда все решения принимает за тебя кто-то другой. Он мог бы сейчас встать и возмутиться, и даже ударить этого юнца, но ничего не сделал, потому что любил его мать и понимал, что все слова, которые он только что услышал, были не со зла, а по той же причине — Керим тоже очень любил ту же самую женщину, свою маму. Поэтому он не испугался, ему нечего было бояться, он обнял парня за плечи и сказал:
— Если твоя мама когда-нибудь заплачет из-за меня, я и сам себя убью, сынок, поверь мне. Но, пока я живу, я сделаю все, чтобы она танцевала. Потому что она теперь — моя жизнь. Хаятым.
Он прилетел в Москву, рейс был ранний, и он очень устал. Но он знал, что ему предстоит важный разговор и важные решения, выпил таблетки, которые назначил ему Селим, и отправился домой. Он поднялся на свой этаж, достал ключи, но не успел даже коснуться замочной скважины, как дверь распахнулась, и ему на шею вдруг бросилась Тамарочка.
— Николаша! — пылко провозгласила она. — Мой дорогой! Ну как же так можно? Зачем же ты меня бросил? Мой милый! Ты вернулся! — Она начала липко целовать его в лоб и в щеки, а ему стало противно, и он осторожно попытался отодвинуть ее от себя.
— Тамара, дай я зайду, — попросил он. — И, пожалуйста, не виси на мне, у меня еще очень болят ребра.
— Да! — воскликнула она, наконец разжав хищные объятия. — Это так ужасно, Леонид все мне рассказал! Какая страшная авария! Как ты мог? — Она вдруг размахнулась и влепила ему смачную пощечину. — Почему ты все от меня скрыл? Как ты посмел подвергать свою жизнь опасности?