День после ночи

Диамант Анита

Я увезла Якоба на ферму к моим дедушке с бабушкой, недалеко от Северного моря. Оттуда до ближайшего города много километров и больших дорог нет. Хорошее место, чтобы спрятаться. Старики были уверены, что Якоб – мой сын. Дед называл его «еврейским отродьем», когда думал, что я не слышу. Но мы неплохо жили, пока не пришли немцы и не забрали все: скотину, недозрелую картошку, даже кормовое зерно. Тогда нам пришлось туго. Я меняла мебель на рыбу. Мы жгли половые доски, чтобы не замерзнуть. Иногда неделями ели суп из одних грибов и лука. А ведь это плохо

для ребенка. Я боюсь, что Якоб теперь даже отца своего по росту не догонит, а ведь он был невысокий. Но зато он у меня такой умненький, правда же? Весь в мать.

– Он о ней знает? – спросила Зора.

Эсфирь, казалось, поразил этот вопрос.

– Да. То есть нет. Вернее, сначала я ему рассказывала на ночь про папу с мамой – как они выглядели,– как они его любили. Мы с ним вместе за них молились, и он мне обещал никогда их не забывать. Но потом я испугалась — вдруг солдаты нас остановят и спросят о его отце? Вот я и перестала говорить с ним о родителях, а когда он называл меня мамой, отвечала: «Я тут». Я ведь правда его люблю, как родная мать. И правда, что она сама разрешила нам с ним любить друг друга, но...

Сложив ладони, Эсфирь снова помолчала.

– Когда-нибудь я ему скажу. Я только молю Бога, чтобы Якоб меня простил и по-прежнему Называл мамой.

– А почему ты в Палестину-то подалась? – спросила Зора. – Родителям обещала?

– Они не были сионистами, – ответила Эсфирь. – И набожными не были. Вот только свинину не ели. И то мадам Залински говорила, что это просто традиция. Но они были очень хорошие люди, добрые, трудолюбивые.

– Так почему ж ты не осталась у деда с бабкой? Там бы ребенка и растила. Кто вас сюда гнал? Он же мог умереть по дороге. Ты что, не знала, как это опасно?

– А вы думаете, в Польше не опасно? – горько сказала Эсфирь. — Якоб обрезан. Его могли вычислить, и что тогда? Узнай он правду, он бы меня возненавидел. Почему бы и нет? В Польше столько ненависти накопилось, вы и представить себе не можете.

Недалеко от нашей фермы жила еврейская семья – молочник с сыновьями. После войны один из сыновей вернулся домой – остальные, наверное, погибли. Так соседи его увидели, встретили на дороге и забили до смерти. Прямо средь бела дня. Оттащили канаву и помочились на него, а потом еще хвастались. Рассказывали об этом, как о подвиге каком. В Польше говорят: «жалко не всех жидов перебили».

Там кругом одна ненависть, все ею отравлено. Как я могла там оставить Якоба? Мне и самой было невмоготу. Пришлось достать деньги из-за подкладки – я ведь к ним так и не притронулась даже когда мы ели суп из травы, — и добраться до Италии. Там мы встретили людей, которые знали, как попасть в Палестину. Я им заплатила, и они посадили нас на корабль. Вот теперь, пани, я наконец добралась до самой сути.

Эсфирь впервые посмотрела Зоре в глаза и сказала:

– Перед тем как сесть на корабль, я вошла в море и назвалась еврейкой. Как бы окрестилась. Ведь это так делается, да?

– Да, – подтвердила Зора. – Именно так.

– Значит,

теперь я еврейка? Как Якоб?

– Да‚ — кивнула Зора, отлично зная, что мало кто из раввинов и даже обычных евреев с ней бы согласились, но все равно добавила: — Можешь больше никого не спрашивать. А если тебя кто-нибудь спросит о твоих корнях, скажи ему в лицо: «Я — еврейка».

– Я - еврейка, – повторила Эсфирь.

— Якобу очень повезло, что у него такая мать, как ты. – Слово «повезло» вырвалось нечаянно, но сейчас Зора об этом не жалела. Иногда «везение» – это лишь другое название «созидания», а созидание так же неотвратимо, как и разрушение.

Эсфирь будет любить Якоба, что бы ни случилось. Якоб будет петь «Атикву» независимо от того, подпоет ему Зора или нет.

– Понятно, почему ты все время молчала, – сказала Зора. – Но теперь надо учить язык.

– Боюсь, у меня не получится.

– У тебя-то? – И, перейдя с польского на иврит, Зора спросила: – Разве ты не мать Якобу Залински?

– Да, – медленно ответила на иврите Эсфирь. – Да, я мать Якобу Залински.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОКТЯБРЬ

Суббота, 6 октября

Шендл протирала столы после завтрака, когда Тирца поманила ее на кухню. Там на стойке лежал какой-то бежевый кирпич, похожий на кусок сыра.

– Говоришь, ты халвы ни разу не ела? Бери тогда. Эта из тех мест, где знают, как ее делать. Попробуй.

Шендл поразилась такой щедрости. Наверное, это просто награда за хорошую работу. Недавно она выполнила очередное поручение – уточнила график каждого охранника в Атлите. Хотя такой широкий жест со стороны суровой Тирцы выглядел почти как предложение дружбы.

– Спасибо, – сказала Шендл, откусила большой кусок и чуть не скорчила гримасу. Лакомство оказалось одновременно жирным и рассыпчатым, не то сладким, не то соленым. Как будто песку в рот насыпали. – Это из кунжута, да? – спросила она, наливая себе стакан воды.

– Выглядит аппетитно, – донеслось с порога. Там стоял полковник Брайс, будто ждал, пока его пригласят.

Шендл никогда еще не видела начальника лагеря так близко. Теперь она разглядела, что ростом он невелик, а виски седые. Форма на нем совсем выцвела, но была безукоризненно выглажена и сидела как влитая. Полковник снял головной убор и сунул под мышку.

– Угощайтесь, – сказала Тирца. – Барышне, похоже, не очень понравилось.

Полковник деликатно отщипнул кусочек двумя пальцами.

– Чудесная. Очень свежая, – произнес он на иврите. – Иностранные языки – моя страсть, – объяснил он, заметив удивление Шендл. И повернулся к Тирце: – Я правильно выразился, госпожа Фридман? Страсть?

– Так точно.

Брайс взял еще халвы и улыбнулся Шендл:

– Я, помнится, когда в первый раз эту штуку попробовал, тоже решил, что на вкус она глина глиной.