День последний
Шрифт:
Он перевел дух, потом, не вставая, продолжал, смиренно кланяясь всем разбойникам по очереди, но особенно усердно в ту сторону, где как-будто стоял незримый свидетель:
— Простите меня, братья. Грех алчности и сребролюбия попутал: обманул я вас. Помните, что я оказал, когда мы к речному затону возле скита подходили?
— Помним! Как не помнить, — послышались голоса. — Ты говорил: надо плотину разобрать и воду спустить; а она монастырский скот унесет...
— Правильно, Славота,—сокрушенно вздохнул Сыбо, глядя в землю.
— Сделали мы это, — подхватил другой, — и принялись рыбу ловить. Прямо
— А дальше что было? Говори, сынок...
— Дальше-то? Ну, хоть он еще сильней и крепче нас был, мы его побили и связалИ! и ты с него рясу снял и оделся монахом, чтоб в монастырь незаметно войти.
— Так, так. Теперь постой. Дальше я скажу все как есть, — так же сокрушенно перебил Сыбо.
Но Батул опять закричал:
— Провел нас, старая лисица!
Громко, словно боясь, что его перекричат, Сыбо начал:
— Ох, братья, пробрался я тогда в монастырь, и никто меня не узнал, не всполошился. Вхожу в одну келью, говорю: «Помоги вам Иисус и пресвятая богородица», а вместо креста меч показываю, под рясой спрятанный. И монахи стали мне все отдавать, что у них только было. Ну, я взял немного. Перед уходом говорю им: «Мне, мол, довольно, хвала святым бессребренникам. А вот товарищи мои придут, душу у вас вынут. Бегите в лес!»
— Ах ты, ржавое копье! Так вот отчего, когда мы пришли, в монастыре никого не было и нам ни бодки 3 не досталось? — зашумели разбойники, накинувшись с бранью и криками на Сыбо.
А Халахойда и Славота принялись теребить его и шарить у него за пазухой, ища денег.
Сыбо закричал благим матом, не давая Халахойде вытащить оттуда какой-то предмет. Силач даже поволочил старика за собой, но тот не уступал, вцепившись ему в руки.
— Оставь меня! —кричал он не своим голосом. — Все отдам, только это оставь. Мне его старец дал, сам отец Григорий, когда я в пещеру вошел, где он скрывается.
Но разбойники загнули ему руки за спину, и хотя жилистый старик повалился ничком на землю и стал кусаться и лягаться, Халахойда в конце концов вырвал у него таинственный предмет и поднял его высоко. Над раскрасневшимися от борьбы лицами вознеслось маленькое распятие черного дерева.
— Крест! — удивленно воскликнули все.
— Крест. Чтоб вам на кресте помереть, без креста в могилу лечь! —воскликнул Сыбо, вскакивая на ноги в разорванной одежде, с окровавленным лицом.
Он так быстро и неожиданно кинулся на разбойников, что скоро крест оказался опять в его руках. Впрочем, никто как будто особенно не заинтересовался этой простой, ненужной вещью. Разбойники отступили.
— Крест оставь себе, а нам подай деньги монастырские, — объявил Батул. — Живо!
Сыбо поспешно, заботливо спрятал распятие за пазуху и, не сводя глаз с разбойников, отступил на несколько шагов — к одному дереву. Выражение лица у него было теперь прежнее: полупечальное, полунасмешливое. Застегнув несколько пуговиц на своей красной безрукавке и поправив свирель, он промолвил устало:
— Дайте мне пить!
— Деньги где? — грубо повторил Батул.
— Сейчас скажу, Рваная бровь! Сперва пить дайте: я пить хочу! Хоть два глотка.
— Вина просишь, а от товарищей ихнюю долю прячешь, — укоризненно
— Верно. Последнее это дело — товарищей обманывать, — поддержали остальные. — А еще крест носишь на груди!
— Ношу, братцы, и буду носить до могилы. И в грехе своем раскаиваюсь, — твердо, серьезно ответил Сыбо. — Деньги верну вам, чтобы корыстью и сребролюбием не грешить больше. Отец Григорий говорит: «Сребролюбие — огонь адский и тьма кромешная, червь для души, хуже татарина». Хочу я душу свою спасти.
Он вздохнул.
Костер погас. Слабые отблески от покрытых пеплом углей играли на лицах ху'саров и ветвях ближайших деревьев.
Вдруг Сыбо поднял голову.
— Деньги я отдам. Вот они, — тихо промолвил он, наклонился и, размотав на левой ноге онучу, достал продолговатый сверток. — Нате, разделите поровну, а мне ничего не надо. Добра от них не увидите: кого стрела, царскими людьми посланная, в спину уязвит, кого змея сонного ужалит. Божьи люди — пустынники эти святые...
— Ну, это еще либо будет, либо нет, бабушка надвое сказала, — засмеялся Халахойда. — А денежки всегда денежками останутся. Вот они! Все как есть — пиастры серебряные.
И косматый разбойник поднес к свету деньги, вынутые Батулом из свертка, пока еще Сыбо говорил.
Остальные весело засмеялись, предвкушая дележ.
— Выходит, и ты божьим человеком теперь станешь? — язвительно заметил один.
— Прощусь я с вами, товарищи, — наклонив голову, промолвил Сыбо. — Пути наши в разные стороны разбегаются. Нагрешили мы вместе немало, тяжко обременили души свои. Как уйду от вас, буду и свои и ваши грехи замаливать. Вот небо, — он показал на темный звездный небосвод, — и вот земля, две матери наши. Им все видно, ничего от них не утаится. А ветер, между ними веющий, на все четыре стороны света нечестивые мысли и дела наши разнес. Слышите, что он шепчет, рассказывает?
Сыбо умолк, протянув руку вперед, как бы требуя молчания. И, словно подчиняясь его воле, лес опять глухо и грозно зашумел, закачались и зашелестели близкие деревья, и вокруг повеяло весенней ночью, прохладной сыростью, сладким, нежащим теплом — дыханьем пробужденной земли.
Разбойники прислушались, качая головой; им, видимо, взгрустнулось.
— Оставайся с нами, — мягко промолвил самый младший, Славота. — Что было не так, то исправлено, деньги поделены, и мы заживем по-хорошему, как прежде.
И он взглянул на Батула, хмуро смотревшего прямо перед собой.
— Оставайся, оставайся, — подхватили остальные.
— Нет, нет, я уйду, — возразил после короткого молчания Сыбо, и голос его задрожал, слабея. — Пойду к старцу Григорию в Парорию. Сердцем он моим завладел, всю мою боль узнал, все, все рассмотрел, как на ладони. Вошел я к нему в пещеру и меч ему свой показал, а он не то что не испугался, а глядит, глядит на меня и кротко спрашивает, как меня звать, кто я такой, откуда. И говорит мне: «Доселе ты звался Сыбо, а отныне будешь зваться Савватием, Саввой, что значит «печальный». Печален ты был, одинока была душа твоя, оттого и грешил много. Покайся и приходи к нам!» И потом крест мне дал, — сам дал, чтоб я помнил о нем. Ну просто согрел мне душу человек. Я пойду. Прощайте, братцы!