День последний

Загорчинов Стоян

Вдруг ему показалось, что кто-то идет по тропинке, ведущей к башне. Он повернулся в ту сторону. В самом деле, оттуда приближался какой-то старик... «Это Амирали, — подумал Теодосий. — Видит он меня или нет?»

Амирали словно именно ради него и вышел из кельи, так как уже издали следил за ним глазами. Он приближался, тяжело опираясь на посох. Теодосий заметил недоверчивое, испытующее выражение его лица.

— Благослови, отче, во имя отца, и сына, и святого духа, — промолвил он с почтительным поклоном.

Старый монах ничего не ответил, только покачал головой.

Остановился в нескольких шагах от Теодосия, опершись на посох. На лоб его была надвинута ветхая монашеская скуфья.

— А ты в святую троицу веришь?—вдруг резко, насмешливо спросил он.

— Верю, — л ас^в о, но твердо ответил Теодосий, уди

ч

BJ **

же неожиданно, почти грубо

Приказал старый хш^тлгт. .

Теодосий потупился: емУ'стало обидно за себя и жаль старика.

— Зачем, отец? — мягко вОзразил он. — Ведь я не молился, и передо мной нет икон. Поверь, я совершаю крестное знамение — так же как ть*, наверно, — во славу Христа и святых угодников.

— Крестись, крестись! — исступленно закричал монах, замахиваясь посохом.

Теодосий поглядел на него с кротостью.

— Не гневайся, преподобный отец. Я сотворю крестное знамение и помолюсь обо всех заблуждающихся.

И он трижды медленно осенил себя крестом, истово шепча слова молитвы.

Старик Амирали, не сводивший глаз с его руки, видимо остался доволен. Он опустил свой посох.

— Всякие ереси расплодились ныне среди православных во славу Велиарову и всех нечестивых, — глухо промолвил он. — Как саранча на землю фараонову, пали они на ниву господню — ни огня, ни слова не страшатся. Анафема! Всем, всем анафема!

У него сорвался голос от исступления; только борода продолжала трястись и губы шевелились. Вдруг он прекратил бормотанье и уставился на Теодосия, словно только теперь ясно его увидел.

— А ты кто такой? — сурово спросил он. — Откудо-ва? Что тут делаешь? Следить за мной пришел? Соглядатаем колдуна этого Григория, что в пупе своем сияние видит и верит в нерукотворный свет Фаворский? Говори! Зачем сейчас перекрестился?

В самом деле, услыхав, что отца Григория назвали колдуном, Теодосий перекрестился, не зная иного оружия против человеческого безумия и суесловия. Что касается глядения в собственный пуп, он хорошо знал, что это клевета, злая выдумка врагов. Ему захотелось сейчас же рассказать старику о цели своего паломничества, но он вспомнил предупреждение Луки. Безумный старик из ненависти к парорийскому схимни ку может попросить разбойников, чтобы те задержали его, Теодосия, в плену.

— Зачем перекрестился, а?

— Бог велит нам любить врагов своих, — тихо ответил Теодосий.

— Этот враг — враг человеческий и слуга Сатанаи-лов, — поспешно возразил старик.

— Отец, ты старше меня и лучше знаешь козни лукавого, — примирительно промолвил Теодосий. — Но праведный муж, подвизающийся

в Парорийской пустыне...

— Он так же праведен, как Юлиан Отступник, как Арий-еретик, как римский архиепископ, что крестится двумя перстами. Анафема и паки анафема!

Старик пришел в такое бешенство, что весь затрясся, как в лихорадке. Совсем сбив с толку Теодосия, он осыпал его градом вопросов и, не слушая собеседника, сам же отвечал на них. Голос его звучал резко, сердито, злобно, как пила, режущая железо.

— На пуп свой глядит целый день двоевер, мессалиа-нец, ⁸ — кричал он. — Телесными очами божество созерцает, умную молитву творит. Виденья всякие видит, гаданьями да прорицаньями занимается, бесстыжий! Колдун и знахарь! Осквернитель могил! Искуситель душ! Место ему — в темной преисподней, во мраке вечном, в геенне огненной, чтоб созерцать там пуп Велиара самого! Анафема окаянному соблазнителю!

Теодосий, бледный, дрожащий, отступал шаг за шагом при каждой новой хуле на преподобного. Не раз пытался он остановить старика, вразумить его, но — напрасно. Амирали, не слушая его, изрыгал все новые и новые проклятия, наступая на Теодосия, по мере того как тот отступал. Теодосий страдал безмерно, но еще больше его мучила мысль о том, что эти клеветы, эти злобные речи как будто находят доступ и к его душе, что им самим как будто овладевает сомнение.

— Остановись, отец, остановись ради Христа, ради его святой крови, пролитой за грехи человеческие! — воскликнул в конце концов пленник, и глаза его наполнились слезами скорби и гнева.

Они были теперь у самой крепостной ограды, и Теодосий прислонился к одной из бойниц. От крика или от усталости старик в конце концов прекратил свои вопли.

Но через некоторремя снова воспрянул; в глазах его сверкнул лукавый ог&ш.

— Хе-хе! — улыбнулся он. — Что? Испугался? Как бы и твоей души проклятие ьЦ коснулось, да? Что ж, будешь Григория защищать, и тебк анафеме предам! А теперь погляди-ка на небо, погляди^логляди! Ну, что там?

Последние слова старик произнес спокойно и как бы с умилением, показывая посохом _хна звезды.

— Луна, — глухо промолвил Теедосий.

— А еще? Еще?

— Звезды небесные.

— Темны ли сии светила божьи?

— Сам видишь, отец, они свет дают.

Старик злобно сверкнул глазами.

— Свет, свет, — повторил он. — А кто его создал, свет-то?

— Бог-отец, изрекший: «Да будет свет!» — твердо и внятно ответил Теодосий.

— Значит, свет сотворен? Сотворен? Да?

Старик помолчал, как будто чем-то наслаждаясь. Потом опять заговорил:

— А Фаворский свет, осиявший преображение господне? Он сотворен или нет?

И злой монах в ожидании ответа застыл с той же хитрой улыбкой нlb губах; только рука его, стискивающая посох, дрожала от нетерпения.

Но Теодосий молчал. Он вдруг понял, в чем состоит лукавый расчет старика: Амирали хочет, чтобы он, Теодосий, сам уличил преподобного в противоречии.

Амирали как будто догадался, почему Теодосий колеблется.