День последний
Шрифт:
— Слышишь? Свадьба! Царская свадьба! И прямо
у нас под носом, можно сказать! — послышались удивленные, радостные голоса. •
— Коли свадьба — значит, с кумовьями, да сватьями, да посажеными родителями, как положено!
— Раз Момчил идет, я тоже иду!
— Ия, и я!
— Да здравствует Момчил!
— Все как один пойдем!
Поляна наполнилась шумом и криками. Забытый костер медленно гас, хусары поспешно собирали раскиданное добро, а некоторые в самом деле принялись точить свои тяжелые мечи под лай собак, тоже словно почуявших близкую битву. Дружинники
Возле Райко остались Сыбо, Батул и старый одноглазый разбойник. Когда Райко сел на коня, Сыбо поднял
ГОЛОВУ.
— Я тоже поеду, — ни на кого не глядя, тихо промолвил он. — Только скажи мне, что задумал Момчил: ограбить царский поезд или похитить кого?
— Этого не знаю, медвежатник. А знаю только, что
по лесу идет целый обоз с приданым Андрониковой дочери. Но ты не размышляй о том, какие уборы на боярынях и сколько денег за пазухой у сватов. Тебе ведь это ни к чему! .
— А не наказывал тебе Момчил первым делом оты-окать меня и кое-что передать мне? — спросил Сыбо, помолчав.
— Какой ты, право! Ведь я тебе сказал еще, когда всю флягу выпил! Ну какая же свадьба без медвежатника? Само собой. Н аказов-приказов насчет тебя вдоволь было — и поручений всяких. Без тебя возвращаться не велел. Вы ведь побратимами были. Я еще на селе слыхал.
— Ладно, — так же тихо промолвил Сыбо. — И еще хочу тебя спросить: жива ли ... сестра его ... Евфро-сина?
— Погребена заживо. В монастыре она.
Сыбо опустил голову.
— Спасибо, Райко, — на этот раз громче произнес он после небольшого молчания. — Больше спрашивать не о чем. Едем!
Райко уже внимательно оглядывал поляну. Увидев, что разбойники готовы к походу, он поднес ко рту висевший у него на груди кривой воловий рог. Но еще не успел затрубить, как снизу, из леса появились три человека: по бокам — двое верхом, третий, одетый в рясу, — между ними, пеший.
Райко, опустив рог, крикнул:
— Хрельо! Едрей!
И в нетерпении поспешил к ним навстречу. Остальные хусары столпились вокруг пленника, как только охрана подвела его к костру.
Пленник, видимо, очень устал, но на ногах держался твердо. Ряса его, хотя и покрытая пылью, была крепкая, новая. Он был не молод; красивое, немного испитое лицо его обросло кудрявой густой бородой. Шел он, опустив голову, но теперь, окруженный толпой, выпрямился и спокойно поглядел вокруг. Потом перекрестился и широким жестом перекрестил разбойников. При этом одни наклонили головы, а другие грубо, насмешливо захохотали.
Райко, сидя на коне, опять увидел Луку, который с любопытством разглядывал вновь прибывших.
— Эй, монах! — крикнул ему Райко. — Ты, я вижу, из наших, хоть от тебя и пахнет ладаном. Постереги тут дня два этого черноризца, пока мы со своим делом не управимся. Потом отпусти его на все
И весело запел:
Двое черных монахов,
Двое воронов черных,
Строили белую обитель...
— Трое, трое! — крикнул кто-то тонким голосом в задних рядах. — Эти двое, да еще Амирали, старое, злое пугало, что наверху в разрушенной башне живет.
— Монастырь будет хоть куда! А мы — вперед! — так же весело воскликнул Райко и тронул коня.
— Вперед! — подхватили разбойники.
Вскоре поляна опустела. Но долго еще из лесу доносились громкий людской говор и треск сучьев. Собаки громко залаяли было на какого-то зверя. Протяжно протрубил Райков рог. И в лесу снова все стихло.
Лука долго молчал, глядя исподлобья на пленника, смиренно и покорно сидевшего на обгорелом пне. Усталость и волнение, видимо, взяли свое; теперь, когда вокруг не было хусаров, этого незачем было скрывать. Проведя несколько раз полой рясы по потному лбу, Пленник тихим, ласковым голосом заговорил:
— Да свершится воля божия, брат. Буду покоряться тебе и начальствующим твоим, доколе не отпустите меня на свободу. По одежде сужу, что ты служитель божий, хотя не разумею, чего ищешь здесь. Из какой обители ты и как тебя звать?
— Зови меня Лука, — сердито ответил послушник. — И ни о чем не спрашивай!
— Хорошо, брат Лука, хорошо; больше ничего не надо, — сказал пленник.
— А ты куда идешь? Как твое имя? — спросил послушник.
— Теодосий, брат твой во Христе,— попрежнему тихо ответил тот, заглядывая в хмурые глаза Луки. — Слышал о святой Парорийской обители преподобного отца Григория Синаита? Туда с божией помощью направляю я шаги свои, брат. Сколько до нее осталось поприщ?
— Молчи, молчи! — резко прервал Лука. — Коли в Парорийскую пустынь к Григорию идешь, так не болтай об этом. Особенно...
Тут он, словно раскаявшись, что дал добрый совет, или испугавшись чего-то, замолчал, оглянулся по сторонам и еще сильней нахмурился.
— Подымайся. Идем! — приказал он прежним грубым голосом.
Вскинув на плечо свою толстую дубинку, он привычными большими шагами пошел вверх по той самой тропинке, по которой перед уходом разбойников спустился на поляну старый монах.
Пленник, все так же покорно и смиренно, встал с места и, ни слова не говоря, пошел за ним.
Оба монаха поднялись на верхний край поляны, где начинались кусты боярышника и кизила. Тропинка повернула налево, вниз по склону холма, потом опять побежала вверх и остановилась возле каменной ограды, видной еще снизу. Здесь дул ветер, и поэтому тумана не
было. За оградой,, имевшей ворота, возвышалась нижняя часть башни, и в темноте, среди бурьяна, ютились какие-то низкие каменные строения. От всей этой громады веяло безлюдьем, словно чья-то огромная рука накидала сюда камней — без всякой цели, ради неуместной, глупой шутки. Холм в этом месте с обеих сторон сужался, и стены ограды висели над обрывами и оврагами.