День разгорается
Шрифт:
Швейцар «Метрополя» широко распахнул двери и, низко кланяясь, встретил гостей. Зал, несмотря на то, что было еще почти утро, быстро наполнялся. На эстраде давно не работавший и хорошо отдохнувший оркестр усердно настраивал инструменты. Из буфетной тянулись тонкие запахи соусов и острых закусок. Столики быстро заполнялись веселыми гостями. Люди приветствовали друг друга, будто не встречались годами. Устраивались компании, официанты проворно составляли несколько столов вместе. Карточки меню обсуждались оживленно,
— Иван Ильич, сюда!
— Иван Ильич, угостите-ка нас чем-нибудь остреньким!
— А что мы сегодня выпьем, Иван Ильич? Чем можете похвастать?
Когда оркестр наладился и сыграл какую-то шумную мелодию, за несколькими столиками потребовали:
— «Марсельезу»! Играйте «Марсельезу»!
Дирижер на мгновенье смутился, но подскочил Иван Ильич, кивнул ему ободрительно головой, палочка взмылась вверх, застыла на мгновенье. И вот полились звуки старого, запретного марша марсельцев.
Марсельеза гремела победно и угрожающе.
Над покрытыми белоснежными накрахмаленными скатертями столиками проносился ветер борьбы и побед. Но за столиком сидели довольные и предвкушавшие тонкий завтрак и вкусную и обильную выпивку люди, и эти люди внимали «Марсельезу», как тонкое, волнующее блюдо. И этим людям казалось, что они совершают какой-то большой подвиг, слушая запретный гимн революции.
За столиками ударяли в такт музыке ножами и вилками по тарелкам. Кто-то, по студенческим, видимо, временам вспомнив слова, подпевал оркестру. И порою чей-нибудь неверный голос фальшиво врезался в мелодию, вызывая усмешки на лицах музыкантов.
— К оружию! — гремели многотысячные голоса, сконцентрированные в незабываемой музыке. — К оружию, граждане!
— Браво! Браво!.. — кричали за столиками, когда оркестр замолк.
Официанты, завороженные музыкой, очнулись и бросились служить гостям.
За одним из столиков сидела компания, среди которой выделялся какой-то военный. Он во время исполнения «Марсельезы» зло оглядывался вокруг и пил водку рюмка за рюмкой. Когда крики стихли и посетители принялись за поданные закуски и вина, военный этот поднялся и срывающимся, неуверенным голосом заявил:
— Теперь попрошу господ музыкантов сыграть настоящий гимн, русский гимн. Играйте «Боже, царя храни»!
Музыканты опять на мгновенье пришли в замешательство и опять Иван Ильич ободряюще кивнул им. И они заиграли. И как только они начали играть, военный уже уверенней, властно и придирчиво потребовал:
— Всем встать! Всем решительно!
Все шумно, торопливо повскакали на ноги. Только за одним из столиков, где сидели трое, один решительно отказался и громко бросил:
— Стану я исполнять капризы пьяного!..
Военный заметил, что в зале один не встал. Военный вышел из-за своего стола и направился прямо к тому, кто сидел. Здесь военный слегка качнулся, схватился за кобуру револьвера,
Музыка внезапно оборвалась. На секунду в ресторане стало тихо. Все на мгновенье оцепенели. Военный вложил револьвер в кобуру и пошел обратно к своему столику. Тогда тишина взорвалась. Понеслись крики. За столиками поднялась сумятица. Побледневший метр-д'отель выбежал в переднюю. Официанты оторопело и бестолково стали соваться между столиками. Загремела посуда. Гости ринулись в разные стороны. Большинство — к выходу. И только немногие подошли к тому, кто лежал на полу, истекая кровью. Кровь диким и устрашающим пятном краснела на накрахмаленной скатерти...
— Мертв... — сказал кто-то, наклонившись над телом.
Военный незаметно скрылся.
Сквозь решетчатые тюремные окна, сквозь пыльные стекла утро просачивалось с трудом. Камеры просыпались тяжело и угрюмо. Арестанты соскакивали с нар, с коек и, поеживаясь от холода, толпились у стола. День должен был начаться с поверки. После того, как дежурный помощник смотрителя с надзирателями обойдет все камеры и сосчитает всех арестантов, после того только можно было считать, что день, новый тюремный день, начался.
С поверкой в это утро что-то мешкали. Антонов подошел к волчку и крикнул дежурного. Надзиратель быстро откликнулся на зов.
— Почему нет поверки? — спросил Антонов. — Почему не отпираете камеру?
— Поверка сейчас будет, — торопливо успокоил надзиратель. — Вы не беспокойтесь, сию минуточку!
Антонов насторожился. Голос надзирателя был вкрадчив, отвечал тюремщик почтительно и охотно.
— В чем дело? — отходя от волчка, громко спросил Антонов. — Что за чорт? Что такое? Что случилось? — посыпалось со всех сторон.
— Староста, над чем ты голову ломаешь?
Антонов вышел на средину камеры и насмешливо прищурился:
— В голосе надзирателя патока и мед. Отвечает как наилучший холуй. Я и соображаю: откуда ветер дует?
Пал Палыч отложил в сторону зубную щетку и банку порошка и потряс пальцем в воздухе:
— Ветер дует оттуда, откуда надо! Уверен, что на воле большие перемены и нам не долго ждать здесь хороших известий.
На этот раз никто не стал возражать редактору. Все притихли, к чему-то прислушиваясь. Издали доносился знакомый шум: шла поверка.
Дежурный помощник смотрителя вошел в камеру не по-обычному. Всегдашняя манера каждого дежурного на поверке была: корчить из себя большое начальство, делающего невероятное важное дело, говорить отрывисто, командирским тоном, смотреть на арестантов орлом. На этот раз дежурный не вошел, а как-то влез бочком в камеру и остановился в дверях. И голосом, в котором была почти ласка, он сказал:
— С добрым утром, господа!
Камера ответила молчанием. Дежурный смутился. Откашлянувшись, он тем же тоном спросил: