День разгорается
Шрифт:
— У вас, господа, все налицо, конечно? Ну, я не буду считать!..
— Постойте! — пошел на него Антонов, заметив, что он собирается выйти из камеры.
— Что это вы сегодня все такие ласковые? Освобождают нас, что ли?
Дежурный прижал обе руки к груди.
— Честное слово, не знаю! Решительно никаких точных сведений... Только вообще...
— Что вообще?
Вся камера двинулась поближе к двери и обступила старосту и помощника смотрителя.
— Говорите, что вы знаете?
— Ах, уверяю, что определенного ничего... Все слухи. На счет манифеста...
Помощник смотрителя выскользнул из камеры, дверь захлопнулась, по ту сторону загремели крючки и глухо отозвались удаляющиеся шаги.
— Манифест!? — поднял голову вверх и посмотрел на потолок Антонов.
— Манифест!? — насмешливо подхватил Лебедев. — Это не баран начихал: манифест!
— Манифест! — схватив щетку и зубной порошок, возбужденно крикнул Пал Палыч. — Вы понимаете, что это такое: манифест! Это не просто монаршая милость, это переворот! Пе-ре-во-рот!..
Чепурной, не слезая с нар, присоединил свой голос к заявлению Пал Палыча:
— Разумеется, всякий манифест — документ исторический...
В камере было шумно и весело. Как бы то ни было, манифест ли там или что-либо другое, но всем стало ясно, что вот-вот произойдет нечто новое и непременно хорошее. И как только это сознание укоренилось в головах обитателей камеры, их охватило жадное и неистребимое нетерпение.
— Староста! — раздалось со всех сторон. — Антонов, выясняй положение!!!
— Какого чорта тянут?!
— Если выпускают на волю, пускай выпускают немедленно!
— Немедленно!
— На волю! На волю!..
Староста поднял руку и замахал ею быстро в воздухе.
— Призываю к порядку! — закричал он. — Пока никаких манифестов и других штук нету, вся полнота власти принадлежит мне по праву единогласного избрания. Предлагаю слушаться старосту!
— Не волынь, староста!.. Тащи начальство и пусть оно выкладывает правду!
— Выясняй, Антонов!
Вячеслав Францевич, усмехаясь прислушивался и приглядывался к происходившему в камере. Ему вдруг понравился этот кавардак, это молодое озорство. При всей его солидности и положительности его так и подмывало принять участие в шумном натиске на старосту.
— В самой деле, товарищ Антонов, — не выдержал он, — надо бы потребовать сюда смотрителя.
— Ого! — откликнулся кто-то. — Товарищ Скудельский тоже предлагает требовать!..
— А как же! — усмехнулся Вячеслав Францевич. — Когда это целесообразно и может повести к благим результатам, я всегда буду настаивать на предъявлении требований!
За шумом в камере никто не заметил, как к дверям кто-то подошел, и только когда загремел замок, все насторожились.
— Выходите с вещами Скудельский, Чепурной, Иванов... — объявил старший надзиратель, не переступая порога раскрытой двери.
— Только эти?! А других нет? А как остальные!.. — вспыхнули негодующие возгласы.
Надзиратель, не глядя прямо в глаза, торопливо объяснил.
— У меня покуда списочек только на трех.
— А всех выпускают? А когда остальных?!
—
— Товарищи, — спешно собирая свои вещи, пообещал Вячеслав Францевич, — мы все выясним сейчас в конторе и никуда без остальных не уйдем... если, конечно, освобождают всех.
Скудельский, Чепурной и Пал Палыч ушли из камеры, не попрощавшись. После их ухода стало тихо. Камера соображала. У людей закрадывалось сомнение: а вдруг выпускают только «чистых», таких, с кем начальство может и должно церемониться. Но появился снова старший надзиратель и опять вызвал несколько человек и среди них Антонова и Лебедева. Лебедев неторопливо завернул свои вещи в небольшой тючок и неожиданно заявил:
— Вот что, надзиратель! Мы поодиночке, такими маленькими кучками уходить не будем. Идите в контору и сообщите, что политические требуют освобождения всех сразу!
— Правильно! — взорвалась одобрительными криками камера. — Молодчина, Лебедев.
Антонов смущенно отложил в сторону свои вещи, которые он укладывал, и покрутил головой:
— Просчитался я, товарищи... Ведь и в самом деле уходить надо отсюда всем вместе.
— И в первую очередь, — подхватил Лебедев, — пустить товарищей, которые сидят здесь месяцами и годами!
— Правильно! — снова грохнула камера.
Надзиратель потоптался у двери.
— Выходите, господа, которых выкликнул, не задерживайте!
— Ступайте в контору и объявите наше решение, — строго и внушительно заявил Антонов.
Надзиратель нехотя вышел в коридор. В камере грянула песня.
Непривычное, но ставшее сразу обиходным и понятным слово «амнистия» носилось над тюрьмой.
В камерах уголовных волновались. Отсюда следили и какими-то неведомыми, но верными путями узнавали о том, что из тюрьмы выпускают на волю, что к тюремным воротам подошла громадная толпа, поющая вольные, запрещенные песни и ожидающая выхода политических на свободу.
Уголовные настороженно прислушивались к шуму и рокоту, доносившемуся с воли, и спрашивали:
— А нас как? Нас-то освободят!..
По камерам ползли тревожные, волнующие слухи. То кто-нибудь сообщит, как достоверное и проверенное, что в конторе уже составляются списки освобожденных и что в цейхгаузе перебирают и проверяют собственные вещи арестантов. То появится известие, что выпускать будут по категориям, по судимости, по статьям. То, наконец, разнесется весть о том, что никого выпускать не будут: ни политических, ни уголовных.
В камерах уголовных попеременно вспыхивало ликование и уныние.
Непривычное, но понятное и долгожданное слово «амнистия» остро и больно волновало...
А у ворот тюрьмы, запрудив широкую улицу, рокоча, бушуя и гудя песнями, радостными возгласами и веселым смехом, волновалась пестрая, праздничная толпа.
Толпа ждала освобожденных. Вот в узкую калиточку после долгих переговоров прошли трое. Вот за воротами, на тюремном дворе, вспыхнула песня. Толпа насторожилась, примолкла, узнала пение политических и ответила ревом, криками: