День разгорается
Шрифт:
Над раскрытыми могилами, на кладбище, усеянном надгробиями и крестами, когда преклонены были знамена, зазвучали речи. Выходили к могилам представители обществ и организаций. Говорил Пал Палыч, Чепурной. И речи их были гладкие, наполненные понятными приличествующим случаю волнением, и в речах их была уверенность, что вот все тяжелое и неприятное и неустроенное заканчивается этими похоронами и что наступает вольная жизнь.
— Да здравствует свобода, — взволнованно закончил Пал Палыч, — свобода, которой мы, наконец, добились!..
Толпа слушала ораторов напряженно
— Товарищи! Борьба не закончена!.. Она продолжается!..
В этих словах было предупреждение, был призыв. Стоявшие поближе к гробам внимательно повернулись в сторону говорившего. Емельянов протискался вперед и удовлетворенно мотнул головой.
— Правильно! — негромко одобрил он.
— Правильно! — прокатилось в толпе и замерло.
В первые ряды, опасливо вглядываясь в окружающих, протиснулся и Гайдук. Оратор был ему знаком. Гайдук тоже мотнул головой. Гайдук мотнул головой, отвечая на свои мысли...
С кладбища расходились долго. Долго с горы, где расселись могилы, стекали потоки людей и разливались по разным улицам. Долго сверкали по улицам несвернутые знамена и раздавались песни. И в песнях этих, потому что они были еще непривычны толпе и содержали в себе грозные слова, не было уныния, не было примирения с гибелью, со смертью, в песнях этих звучал вызов...
Отделившись от толпы, Гайдук шмыгнул в глухой переулок и там, блуждая между серыми домами, нашел знакомый проходной двор и скрылся.
Огородников шел по улице, и улыбка непривычно раздвигала его губы. Жизнь начиналась сызнова! Вчера и позавчера, с того самого момента, когда по городу пронеслась весть о манифесте и когда выпустили из тюрьмы политических, он непрестанно горел на людях. Он ходил на бесконечные митинги, слушал яркие, волнующие слова, волновался, кричал вместе с толпою дерзкие слова, чувствовал возле себя незнакомых и чужих людей как самых близких и родных. Вчера он даже привел на большой митинг обоих своих малышей. Протискавшись поближе к трибуне, он примостился поудобнее и поднял сначала девочку, а потом и мальчика и сказал им:
— Глядите и слушайте...
Девочка широко раскрытыми глазами обвела толпу, испугалась и зарылась личиком в плечо отца. Мальчик был смелее. Он внимательно, не по летам серьезно поглядел на волнующихся внизу людей, уловил веселые взгляды и радостный гул и, когда отец опустил его на пол, усмехнулся.
— Веселые... — поделился он с отцом. — Все веселые!
— Теперь все, брат, веселые! — подхватил отец. — Свобода!..
Сегодня Огородников, наконец, пошел на работу. Жизнь начинала в городе утрясаться. Магазины торговали, по улицам разъезжали извозчики, дымились заводские трубы, и со стороны станции доносились громкие, тоже как будто веселые гудки. Можно было отправляться на свой мыловаренный заводик и становиться к чанам, к привычной работе.
У знакомых дверей Огородников встретился
— Здорово!
— Здорово, ребята. По новому, значит, начинаем?!
Низенький рабочий, обычно молчаливый и сосредоточенный, медленно повернул голову в сторону Огородникова:
— С чего это по-новому?
— Со свободы! — весело и убежденно пояснил Огородников. — С перемены жизни!
— Оно один чорт, что ранее, что теперь... Будем горбы гнуть на хозяина попрежнему. С хлеба на квас...
— Нет не будем! — запротестовал Огородников. — Говорю тебе, по-новому...
Они вошли в вонючее полутемное помещение, и разговор прекратился.
Надевая продубленный грязью и салом холщовый фартук, Огородников усмехнулся: чудак этот угрюмый и злой Сидоров, ни во что не верит!
Из-за дощатой перегородки, где помещалась конторка хозяина, вышел сам владелец завода. Выйдя на средину цеха, он оглядел собравшихся рабочих. Глаза его тревожно блеснули.
— Здравствуйте, ребята! Поостыли. Кончали стачку? Ну, хорошо. Поздравляю со свободой. Добились, значит... Теперь можно и за работу. Вроде, как со свежими силами!
Рабочие помалкивали. Хозяин снова оглядел их, заметил веселое лицо Огородникова и обратился прямо к нему:
— Нажать надо будет. Повытрясла меня эта забастовка. Вы уж, ребята, постарайтесь!
Огородников улыбнулся и хотел что-то сказать, но сзади него раздался резкий голос:
— Стараться мы привычны. А вот как с жалованием? Сколь прибавляешь?
Другой голос, откуда-то со стороны, подхватил и добавил:
— И насчет рабочего дня... Восемь желаем! Не более!..
Хозяин нервно затеребил рыжую бородку. У Огородникова погасла улыбка, и он оглянулся на товарищей. Те сгрудились плотнее и посматривали на хозяина вызывающе.
— Как же это, ребята? — протянул хозяин руку. — Не правильно выходит... У меня и так убытки с этим беспокойством, а вы жмете!.. Никак это не возможно, чтобы только восемь часов работа шла. А насчет прибавки и думать нечего: продукт не выдержит!..
— А наша шея, думаешь, выдержит? — выдвинулся вперед Сидоров и задорно посмотрел на хозяина. — Тебе убыток, а нам, выходит, с хлеба на квас?!
Рабочие зашумели. Огородников теперь окончательно перестал улыбаться. Что-то дрогнуло в нем и нарушило беспричинную теплую радость, жившую и согревавшую его последние дни.
— Вот что, — повысил голос хозяин, — вот что, ребята, становитесь на работу. Времечко не ждет. Разговаривать после будем.
Слова хозяина подействовали. Первый торопливо пошел к своему месту Сидоров. За ним потянулись другие. Огородников мгновенье поколебался, но потемнел и тоже отправился к вонючему чану, возле которого работал.
«Разговаривать после будем...» — вертелись в его голове слова хозяина. — «Что ж, ладно! Поговорим после!..»
Жизнь начиналась сызнова. Галя просыпалась утром и прислушивалась к дыханию спящего брата. Павел, на правах больного, спал дольше ее, и девушка успевала приготовить ему чай и встречала его пробуждение свежая и бодрая.