День разгорается
Шрифт:
Возле деревянного барака с заплеванным, грязным крыльцом и захватанными ободранными дверьми Емельянов приостановился. Это место было ему хорошо знакомо, и он знал, что в бараке он встретит знакомого сторожа. Но на всякий случай он вошел не сразу. И только когда убедился, что поблизости нет никого подозрительного, смело вошел в барак.
Лохматый, выпачканный в саже и угле старик, возившийся возле печки, оглянулся на вошедшего и радушно протянул:
— Михайлыч, ты? Ну, заходи!
— Я, Федот Николаич. Здорово! Ребята еще не приходили?
— Придут. Того и гляди нагрянут. Садись
Емельянов присел на скамейку возле печки и протянул руки к огню.
— Зазяб? — осведомился сторож. — Скажи на милость, похолодало. Все держалось тепло, снегу не было, а с третьегодни ударило морозом. Прогреть помещенье не могу. Топлю, топлю...
Пошуровав в печке, сторож что-то вспомнил.
— Вот еще, совсем было забыл. Жандарм тут как-то приходил...
— Жандарм? — встрепенулся Емельянов. — Зачем?
— В том-то и штука,, что без никакого делу. Вроде обогреться. Ну, калякал. То, се. Я, грит, теперь человек вольный и работы у меня, вроде, никакой, потому, свобода. Народу, грит, свобода царем дадена и начальству оттого облегчение большое вышло...
— Сволочь он, видать, большая жандарм этот!
— Шкура известная! — согласился старик. — Пел он, пел, а мне его песни знакомы.
— Ни о ком не расспрашивал?
— Нет. Все больше с подходцем. Бросать, грит, службу хочу. А я ему: почему же, если облегчение. А он: беспокойство!.. Подыгрывался ко мне и щупал. А я щупанный! Меня не прощупаешь!.. — сторож рассмеялся. Рассмеялся и Емельянов.
— Щупанный ты, значит?
— Со всех сторон!..
Разговор прекратился, потому что пришли те, кого дожидался Емельянов.
Вошло сразу трое. Самый младший весело тряхнул руку Емельянова. Остальные поздоровались с ним более сдержанно.
— Как дела? — спросил младший.
— Дела неплохи. В городе профессиональные союзы организуются, работенка кипит. Даже половые из ресторанов и трактиров союз официантов устроили.
— Видал ты! — удивились пришедшие. — Всех, значит, пробрало!
— До всех дошло! — тряхнул головой сторож. — Намедни лавочник Ковалев меня в какой-то тоже союз звал. Вступай, грит, Федот Николаич, за правое дело стоять будешь!
Все рассмеялись. Емельянов подмигнул сторожу:
— Вступил?
— Как же! Стану я со всякой сволочью компанию водить!.. Ковалев, хоть он и прибедняется, а форменный мироед...
— Ну, ладно, — озабоченно перебил один из пришедших, — чорт с ним, с лавочником! Давай, товарищ Емельянов, выкладывай, что надо.
Сторож наспех пошуровал в печке и пошел к дверям.
— Я тут на крылечке, если кто навернется...
— Дело! — одобрил Емельянов.
Когда за стариком закрылась дверь, Емельянов вытащил из кармана пачку бумаг и, усевшись за стол вместе со слесарями, стал объяснять им положение дел.
Говорил Емельянов не красно. Он часто останавливался и подыскивал подходящие слова, часто заглядывал в бумажку, сверяясь там с написанным, заранее заготовленным конспектом. Слесаря слушали его сосредоточенно молча. Наконец, один не выдержал.
— Погоди-ка, — мягко, но решительно остановил он Емельянова. — Ты вали попроще, по-рабочему. Так-то у тебя выходит, вроде по-немецки. А ты по самому простому, вот
Емельянов слегка растерялся, но быстро оправился. Весело тряхнув головой, он согласился:
— Правильно! Не могу я, товарищи, с чужих слов! Давайте я по-своему!..
По-своему у Емельянова дело пошло лучше. Он рассказал о некоторых решениях организации, о тактике, которой следует придерживаться в эти дни, когда у некоторых закружилась голова от «свобод». Он роздал слесарям, которые были связаны с крепкой группой деповских рабочих, пачечку листовок и передал наказ партийного комитета, не поддаваться на удочку «свободы» слова и собраний и не вылезать особенно на глаза начальства и хитро присмиревших жандармов.
— На-днях, — сказал он в заключение, — мы соберемся и вам сделает подробный доклад Старик.
При упоминании этого имени все трое оживились. Молодой просветлел и нетерпеливо спросил:
— А скоро?
— Говорю, на днях, — успокоил его Емельянов. — Он дня на два уехал недалеко по линии, вернется и обязательно придет сюда.
Дело, с которым приходил сюда Емельянов, было сделано. Надо было расходиться. Позвали сторожа, который спокойно объявил, что все кругом благополучно и спокойно. Потом ушли слесаря, а немного погодя Емельянов. Прощаясь со стариком, он пошутил:
— Значит, не хочется тебе с лавочником в союз вступать?
— А почему же? — лукаво сверкнул глазами сторож. — Если шибко попросит, так и вступлю!..
— Валяй! — засмеялся Емельянов и вышел.
Партийная кличка «Старик» вовсе не соответствовала годам Сергея Ивановича. Было ему не больше сорока-сорока пяти лет и ничего старческого ни в его лице, ни во всем его облике не было. И если родилась эта кличка и прочно прилипла к нему, то только разве потому, что был он положителен и обдуманно строг в своих поступках и отличался ясностью и мудростью своих речей и решений. Старика в организации очень ценили, к его словам прислушивались. Молодежь относилась к нему с каким-то подчеркнутым уважением. И в этом уважении была значительная доля страха. Боялись укоризненного взгляда Старика, его неодобрения, его скупой, но чувствительной насмешки. Кроме личных качеств Старика, обеспечивавших ему товарищеское уважение со стороны всех, с кем ему приходилось иметь дело в организации, он еще славился, как большой знаток Маркса.
— Он «Капитал» назубок знает, — говорили про него. — Его никакой цитатой из Маркса не собьешь!
Своими большими знаниями Старик хорошо и удачно пользовался в столкновениях с противниками. На массовках, где сталкивались в бесконечных и ожесточенных спорах народники и марксисты, Старик всегда выходил победителем. И он умел лучше других составить крепкую и волнующую и всегда насыщенную разительными фактами и обоснованную прокламацию.
Партийные обязанности бросали Старика из одного конца страны в другой. В этой суровой и глухой стране, оторванной от центров, он прижился дольше всего. Его умение хорошо конспирировать, разумная осторожность и какое-то особое чутье, не раз предостерегавшее его от неминуемой опасности, давали ему возможность прочно засиживаться здесь и не попадаться жандармам.