Деревянная грамота
Шрифт:
Стенька ахнул — это напомнил о себе Данилка Менжиков.
— Его, стервеца! — не сообразив, что отвечает невесть кому, возмущенно сказал Веретенников. — Как до дела — так он все пороги обобьет! Как ближе к делу — с собаками не сыщешь!
— Ах, вот ты где! — раздался знакомый голос. — Теперь тебе Рудакова подавай!
К стервецу и сучьему сыну Данилке яростно прибивался скоморох Томила.
— Ты что это вызверился? — удержал его за плечо Веретенников.
— Да Тихон Сергеевич! Лазутчик ведь это, шиш, выведывальщик! Он к Трещале на двор обманом пробрался! Он только и знает высматривать, кто
— Ну-ка, молодец, сознавайся! — внезапно сделавшись суровым и строгим, купец ловко ухватил Данилку за ворот.
— Да что — сознавайся! Побить его — да и выбить в тычки со льда вон! Чтоб неповадно было! — заорал скоморох.
— Побить — да и выбить! — первым поддержал Стенька. Он ощутил обычный свой восторг, на сей раз — от торжества справедливости. И сам был готов пустить в ход кулаки!
— Ты для кого выведываешь-то? — начал было допытываться Веретенников.
— Да что ты его спрашиваешь, Тихон Сергеевич! Соврет! Таких — только кулаком в рыло учить!
— Да что его спрашивать! — радостно заголосил Стенька. — Гнать таких со льда!
Данилка попытался извернуться, да и рвануть прочь, но купец держал крепко.
Настал час сведения счетов! Стенька, вопя, чтобы и ему дали приласкать лазутчика кулаком, пробился поближе, оказался нос к носу с онемевшим от ярости и гордости Данилкой — и тут его удалая башка сама собой полетела куда-то вправо. Стенька, зажмурившись от неожиданности, рухнул на незнакомых людей, волей-неволей поддержавших его — уж больно плотно стояли, и тогда лишь понял, что это ему заехали в ухо.
— Кто тут еще парня бить собрался? — услышал он голос, знакомый еще более, чем голос скомороха. И, открыв глаза, увидел еще одного ненавистного конюха — Богдана Желвака.
— Да коли твой парень за бойцами подсматривает да вести переносит? спросил Веретенников. — За такое бьют!
— Его побить нетрудно, ты вот со мной совладай! — потребовал Желвак. Да не толпой наваливайся! По двое выходите! Ну? Кому тут жизнь не мила?!
Так злобно он это выкрикивал, держа наготове кулаки, что немало бойцов повидавшие мужики как-то невольно посторонились.
— Уж так и по двое? — не поверил кто-то. — Высоко замахнулся — как бить станешь?
— А так! — неожиданным ударом, той частью кулака, которую простой человек в драке не знает как и в ход пустить, Богдаш с короткого замаха треснул по шее насмешнику. Тот, как только что Стенька, рухнул на незнакомый люд.
— Пусти его, купец, не то я тут всех по одному перекалечу!
— Да кто ж ты таков? — удивился Веретенников. — Я как будто всех поединщиков знаю!
— А я в охотницких боях не выхожу, — отвечал Желвак. — Мне дурака валять недосуг, я на государевой службе! Пошли, Данила!
Не желая понапрасну испытывать судьбу, Веретенников отпустил свою добычу.
— Ну? Или мне кулаками дорогу прокладывать? — рявкнул Богдаш, глянув перед собой так, что толпа подалась и расступилась. Он схватил Данилу примерно так, как только что — купец Веретенников, и потащил по проходу, и выволок, и тогда лишь отпустил.
— Гляди, к Водовзводной башне побежали! — крикнул кто-то, стоявший на берегу выше прочих и видевший всю заварушку сверху.
Стенька
Некоторое время спустя зрителям ждать надоело. Сперва свистом они дали знать бойцам, что пора бы снова строить стенки, потом раздался и первый пронзительный крик:
— Даешь боя!
И вслед за ним — отчаянный многоголосый визг.
Пострадавшее Стенькино ухо такой радости уже не перенесло. Ругнувшись, он стал выбираться из толпы. В конце концов, не для того его сегодня за порядком следить поставили, чтобы на берегу прохлаждаться…
— Вот и я в кои-то веки пригодился! — радовался Богдаш. — Ты, Данила, не унывай! Впредь умнее будешь! Жизнь у нас такая: с ума спятишь, да на разум набредешь!
И опять Данила не мог понять — то ли Желвак веселится, то ли скрытно и изощренно язвит. На всякий случай он молчал: гордость мешала поблагодарить за спасение. Хотя, будь на Желваковом месте Семейка или Богдаш, Данила бы уж хоть слово — да вымолвил.
— Со сволочной толпой иначе нельзя, — учил Богдаш, ведя товарища обратно на конюшни. — Каждая сволочь знать обязана, что первая оплеуха ей достанется! Каждая! Коли двое в толпе лаются — остальным праздник, они только теснее смыкаются да подзуживают. А когда каждый знает, что сейчас его могут кулаком ни с того ни с сего приласкать, а кулак-то тяжелый, так уже и ума у сволочей прибавляется. Ты, коли что, так говори — сам на тот свет пойду, да и хоть одного вашего с собой прихвачу! А кого — не сказывай!
Когда пришли, Данила так и ждал — сейчас Богдаш начнет его перед Семейкой и Тимофеем позорить. Но товарища окликнули, он побежал, Даниле тоже прямо в руки щетку со скребницей сунули — никому не было дела до их забот, связанных с Приказом тайных дел и поручением дьяка Башмакова.
На конюшнях опять царила суета. На сей раз все конюхи постарше собрались вокруг потешного конька, ростом с козу, толстенького, гривастого, со смешной мордой, и лохматого до невозможности. Таких на Аргамачьих конюшнях стояло двое, и были также санки — совсем маленькие, но с оглобельками, с расписной дугой, и полагались конькам также седла.
Их завели недавно для маленького царевича Алексея Алексеевича. Из Верха дали знать — завтра государь пожалует! И всякое слово деда Акишева, который помнил, как государь Алексей Михайлович совсем крошечным на таком вот коньке катался, было сейчас законом.
— У государя царевича вся сбруя имеется, да только в Верху хранится, говорил безмерно довольный дед. — Как велено будет конька седлать — и тогда принесут нам потешные серебряные стремянцы, и с путлищами, и с наконечничками серебряными. А пока он деревянным коньком забавляется. Я того конька видывал! Слыхали — старец Ипполит есть? Что по дереву знатно режет? Вот ему и дали конька из липы вырезать. Потом белой жеребячьей кожей оболокли и на четырех колесцах утвердили, а колесца — железные, прорезные. И к тому потешному коньку седельце изготовили — как подлинное, и с крыльцами, и с подпругами, серебряными гвоздиками обили. И стремянцы посеребреные, и чепрачок алой тафты!