Деревянная грамота
Шрифт:
— Так с самого утра принесут? Спозаранку? — вернул деда к завтрашней великой радости Богдан.
— Да, спозаранку. Чтобы лишнего времени они на конюшнях не болтались. Через конскую упряжь всякие чары творят! — грозно произнес дед. — Вон науз, что под уздечкой болтается, — лихой человек туда сунет узелок с кореньями, снаружи и не видно. Или под седло, под чепрачок! Господь вас упаси за государеву упряжь руками хвататься! Сам оседлаю!
Ночью оставили на конюшнях не одного, а троих сторожей. Наутро и впрямь принесли в сундучке из Верха упряжь. Дед принял ее так, как принял бы на руки образ, чтобы
Данила держался вместе с Семейкой и Богданом. Тимофей был со старшими он довольно послужил стряпчим конюхом, пора было становиться конюхом задворным. Все надели чистое, кто мог — новое. И ведь странное дело государь Алексей Михайлович, бывало, без всякого шума на конюшни заглядывал, потому что любил аргамаков страстно и даже выбирал, которого изобразить под седлом на своей конной парсуне. Он мог из своих покоев попасть в Аргамачьи конюшни чуть ли не крытыми переходами, пройдя по снегу лишь несколько шагов до ворот, и еще от ворот — столько же.
Но на Масленицу государь являлся торжественно, с царевичем же — и вовсе впервые…
Настал назначенный час — конюхи выстроились в ряд, готовые рухнуть государю в ноги.
— Идет, идет! — послышалось.
Первым за ограду вошел Васенька Голицын — юный и пригожий стольник, любитель лошадей, которого государь обычно и посылал с поручениями на конюшню.
— Все ли готово? — спросил негромко.
— Все, батюшка Василий Васильевич, — как к старшему, обратился к нему дед Акишев. — И кони, и конек, и лукошко.
Лукошко с ломтями усыпанного крупной серой солью хлеба для подкормки стояло у его ног, обутых по такому случаю в новехонькие желтые сапоги.
— Да ладно вам, будет вам! — совсем близко раздался звонкий голос, в котором явственно чувствовалась улыбка. — Куда вы все? Нешто я сам с младенцем не управлюсь?
И за ограду вошел, сопровождаемый всего лишь тремя из приближенных, государь Алексей Михайлович. Он вел за правую ручку старшего сына царевича Алексея Алексеевича. В левой ручке царевич держал игрушечную алебарду немецкой работы — с заостренным древком, с лезвийцем в виде полумесяца по одну сторону, а по другую — с нацеленным вниз изогнутым клыком. Был он темноволос, круглолиц, румян — весь в отца, из тех детишек, что растут крепенькими, как грибы-боровички, на радость всем, кто их даже в первый раз увидит.
Сзади шли Алексей Тимофеевич Лихачев — учитель царевича, любимец государя — боярин Федор Ртищев, последним — дьяк Башмаков. Их окружали молодые бодрые стольники, чтобы и на малом пространстве между дворцом и конюшнями ничей нежелательный взгляд не коснулся государя.
Конюхи дружно поклонились.
— Вот, Алешенька, это твои слуги верные, что ходят за аргамаками, объяснил государь. — Ты аргамаков посмотреть хотел — сейчас их тебе и выведут.
— А где они живут? — спросил мальчик.
— А живут на конюшнях и там едят сенцо да овес, — государь взглядом позвал Голицына. — Васенька, вели, чтобы овса и сена принесли — показать. А скоро мы с тобой, Алешенька, поедем в Коломенское жить, и ты там будешь на своем коньке ездить. Помнишь, я обещал тебе конька подарить?
— Помню, батюшка! — воскликнул малыш.
— Вот он на конюшне уже и стоит.
— Ведите, ведите! — пронесся шепот.
Дед Акишев и второй
Взяв сына подмышки, Алексей Михайлович усадил его в седло. Конька провели взад-вперед и сочли, что этого довольно. Царевича спустили наземь.
— Теперь похвали его, Алешенька, — посоветовал государь. — Награди его, он заслужил, он еще не раз тебя носить будет.
— Поверни ручку ладошкой вверх, государь царевич, — и дед Акишев сам придал нужное положение неопытной ручке. — Ты коньку с ладошки угощение подавай! Он несмышленый, если в пальчиках держать — он и пальчики в пасть заберет, больно будет.
— Вот так, Алешенька, — пришел на помощь и отец.
Опустившись рядом с сыном на корточки с другой стороны и не замечая, что подол шелкового стеганого зипуна, как и край крытой персидским золотным бархатом собольей шубы, разлегся по соломе, царь поддержал детскую ладошку снизу. Смешной конек, не понимая, кто это перед ним, потянулся мордой и осторожно взял с ладошки хлеб.
— Он дышит! — воскликнул Алешенька.
— Как не дышать? Всякая Божья тварь дышит, — сказал на это учитель Алексей Тимофеевич. — Вели, государь, немецких листов купить и в рамки оправить, на стенах у государя царевича повесить, пусть знает, какие твари бывают, а я ему расскажу.
— Добро, — согласился Алексей Михайлович, выпрямляясь. — Скажи мамам, пусть донесут казначее, что я велел купить. Заплати из своих, потом дьяк в расходную книгу впишет и тебе деньги выдаст.
Потом гости отошли к самому забору и Богдаш вывел серого аргамака Лебедя, которого государь уже давно приметил и полюбил. Поклонившись, конюх, не касаясь стремян, взлетел в седло. Лебедь под ним шел рысцой, не сдвигаясь с места, потом кланялся, потом пошел важной выступкой, высоко задирая передние ноги, и все это даже Даниле было в диковинку — приемы обучения лошадей каждый знаток держал при себе, занимался этой наукой без посторонних глаз. Лебедя учили дед Акишев и Озорной, а доверили его показать Богдашу — тот лучше всех в седле смотрелся.
Потом Тимофей Кондырев с сыном Ваней тешили государя тремя аргамаками, выступавшими в лад. Невозможно было понять, как Кондырев отдает им приказание повернуться или разом ударить копытом оземь.
— Каково Голубчик поживает? Не разучился стопами шествовать? — весело спросил Алексей Михайлович у деда Акишева.
— У коней память лучше, чем у иного раба Божия, — отвечал дед. — Мы его после Масленицы учить начнем, к Пасхе будет выступать как надобно медленно и чинно.
Немолодой серый мерин Голубчик был среди коней на особом положении. В Вербное воскресенье на него надевали нарочно сшитую одежду — большой чепрак, покрывавший и шею, а на морду — тряпичную голову с длинными ушами. Преображенный таким образом в осла, он участвовал в шествии от Лобного места к Успенскому собору, имея на себе не кого-нибудь, а самого патриарха с крестом и Евангелием в руках. Из многих коней Голубчик был избран именно за способность к замедленному шагу — и то еще приходилось его дополнительно школить.