Деревянное яблоко свободы
Шрифт:
– Пода-айте копе-е-ечку!
– Да зачем она тебе, эта копеечка?
– Погорельцы мы, барин, погорельцы. Изба сгорела, лошадь сдохла, детишек семеро, и все мал мала меньше.
– Не слушайте их, ваше благородие. Погорельцы! Работать не хочут, вот и попрошайничают. А денег небось не меньше, чем у нас с вами. Трудиться надо, милая, бог труд уважает.
Меняются в вагоне соседи. Был купчишка невзрачный, первый раз ехал в поезде, удивлялся, как он с этих железок не съезжает. Был лихой гвардейский поручик с грудным ребенком – молодая жена померла, оставила. Поручик вез потомка в деревню к родителям. Ребенок плакал, ходил под
– Пардон, мадам! – поручик менял пеленки, брезгливо топорщил усы.
Поручика сменил чиновник в вицмундире.
– Стало быть, учиться едете?
– Угу.
– Не поздно ли?
– Учиться, как жениться и повеситься, никогда не опоздается.
– Это верно. И на кого же, коли не секрет?
– На врача.
– Ну что ж, верное дело. Самая, можно сказать, выгодная профессия. Хотя ежели с умом, так на любом поприще можно отличиться. Возьмите, к примеру, меня. Я живу в Варшаве, служу делопроизводителем. Ну и что, живу! Не подмажешь, не поедешь. Придете вы ко мне какую бумагу оформить, я вам с улыбочкой: пожалуйте, рад стараться, а не подмажете, уж так расстараюсь, что бумага ваша на одном месте пролежит без движения, покуда не пожелтеет. Вот так, а как же? Жить хочут все, а денег никому не хватает.
Был еще неопрятно одетый господин со щекой, раздутой чудовищным флюсом.
– А позвольте вас спросить, господин будущий доктор, кого и от чего лечить собираетесь?
– Да знаете, мы с женой решили, когда выучимся, построим в деревне бесплатную больницу для мужиков.
– Бесплатную больницу! А хлеба вы им бесплатного дадите? А может, вы мужика от труда его тяжкого разогнете? Тогда он и болеть не будет, и больницы ему ваши не нужны будут совершенно. Не лечить мужика надо, а топор ему в руки дать, а уж дальше он сам полечится. Ну ничего, еще немного, еще годочков пять-шесть, а потом…
– Что потом?
– Ничего, господин будущий доктор. Вглядитесь внимательно в мое лицо. Вы еще увидите его на портретах.
От Москвы три станции проехал церемонный человек с сильно выпяченной грудью и выпученными глазами.
– Молодой человек, не угостите ли папироской, – подошел он ко мне.
Я угостил. Он закурил, поклонился:
– Благодарю вас, позвольте представиться. Литератор Скурлатский.
– Кандидат прав Филиппов, – отрекомендовался я.
– Далеко ли изволите ехать?
– В Швейцарию.
– На отдых?
– На отдых. – Мне наскучило вдаваться в подробности.
– Прекрасная страна, – мечтательно вздохнул Скурлатский. – Какие живописные виды. Между прочим, должен вам сказать, что из Женевы в Лозанну замечательнее всего путешествовать на велосипеде. Прекрасная дорога, прекрасный пейзаж, удовольствие необычайное. А какие люди! Совершенно другой дух. Свободные из поколения в поколение. Культура в самом последнем пастухе невероятная.
– Вы много раз бывали в Швейцарии?
– Бывал, как не бывать, – задумчиво сказал он, пуская дым на оконное стекло. – Всю Европу объездил. Помнится, как-то с Николаем Васильевичем Гоголем поехали мы в Неаполь…
– Вы знали Гоголя? – заинтересовался я.
– Не только знал, но и был весьма дружен, – сказал он со сдержанным достоинством. – Особенно в последние годы, когда Николай Васильевич вообще сторонился людей, чуждых ему по духу. Он
– А Пушкина вы тоже знали?
– Знавал и Пушкина, – вздохнул он. – Учились вместе в лицее.
– Позвольте, – не понял я. – Как это могло быть? Пушкину сейчас было бы за семьдесят, вам же на вид не более пятидесяти.
– Да, да, – покорно согласился Скурлатский. – Я просто раньше пошел учиться.
«Лет за двадцать до своего рождения», – отметил я про себя.
– А простите, какие же книги вы написали? Мне что-то ничего вашего не попадалось.
– Ничего удивительного, – скромно сказал Скурлатский. – Издавать книги – дело в наше время довольно трудное. Серьезные вещи не пропустит цензура, а писать что-нибудь на потеху нашей праздной публике – дело, извините меня, мало привлекательное.
– Но, однако, некоторые все же ухитряются говорить дельные вещи даже и через цензуру.
– В том-то и дело, что ухитряются. Но так можно и самого себя перехитрить. А если написать что-нибудь в полную силу, так где это напечатаешь? Разве что в «Колоколе», а? – Он вдруг приложил руку к груди, выпучил еще больше глаза и засмеялся громким квакающим смехом.
Перестал он смеяться так же неожиданно, как начал.
– Да, – сказал он серьезно. – Литература – дело ответственное и тяжелое. Приходится иногда говорить нелицеприятные вещи не только власть имущим, но и ближайшим друзьям. С Николаем Некрасовым два года не кланялся. Помните эту историю, когда он посвятил стихи Муравьеву, бывшему в то время председателем следственной комиссии по делу Каракозова? Помните, что он там написал?
«Бокал заздравный поднимая,Еще раз выпить нам пораЗдоровье миротворца края…Так много ж лет ему… ура!»Я тогда сказал: «Николай, я тебя понимаю, тебе нужно сохранить журнал, но даже ради такой цели называть палача миротворцем вряд ли стоит». А? Как вы считаете? После этого три года не разговаривали…
– Вы сказали – два, – поправил я его довольно бестактно. Но он ничуть не смутился.
– Я сказал: два года не кланялись. А не разговаривали три. И что вы думаете? Пошло ему на пользу. «Кому на Руси жить хорошо?» читали? Неплохая вещица, очень неплохая. С отдельными срывами, но сделана недурно. Кстати, не встречалась ли вам в «Сыне Отечества» моя статья об этом его сочинении?
– Нет, кажется, не попадалась, – смутился я.
– Жаль. За литературой надо следить. Впрочем, статейка у меня, кажется, случайно с собой… – Он полез в боковой карман и достал аккуратно сложенную, потертую по краям вырезку из газеты. – Да, вот она. С вашего разрешения, я вам кусок зачитаю. Так. Здесь я говорю сперва о рассказах Михаила (я имею в виду Щедрина), а вот дальше… вот оно. «Что же затем касается до стихотворения г. Некрасова „Кому на Руси жить хорошо?“, то мы и продолжение его относим также к лучшим стихотворениям этого поэта, как и начало. Однако местами наш желчный поэт… Чувствуете определение: „желчный поэт“!..наш желчный поэт стал уже пересаливать. Для примера возьмем описание ярмарки деревенской, когда в лавочку с книгами пришли офени. Юмор этой сцены, так сказать, деланый, неестественный, и остроумие тут натянутое. Она заканчивается несбыточным желанием: