Деревянное яблоко свободы
Шрифт:
Я пожал плечами.
– Не знаю, – сказал я. – Ты, конечно, вправе поступать, как тебе удобнее, но ни я, ни Вера, кажется, не давали тебе повода чувствовать себя лишней. Мы все время считали и себя и тебя одной семьей.
– Да, конечно. И это действительно так. Но все-таки вы муж и жена. У вас все вместе, общая жизнь, общие интересы, а я ни при чем.
– И куда же ты решила уйти?
– Меня подруги к себе зовут. Там у них как раз комната освободилась. – Она избегала встретиться со мной взглядом. – И вообще,
– А что за подруги? – спросил я.
– Ты их не знаешь. А может, и встречал на лекциях. Соня Бардина, Бетя Каминская, Варя Александрова, еще кое-кто.
– Алеша, – сказала Вера. – Но ведь правда же это глупо. Мы все-таки свои, близкие люди, а она вдруг пойдет куда-то, к каким-то подругам. А что я маме напишу?
– А ты ей ничего не пиши. Алеша, ну скажи ей, что в этом нет ничего такого.
– Не знаю, – сказал я. – Решайте этот вопрос сами, а я умываю руки.
– Вот видишь, – обрадовалась Лида. – Он умывает руки, а я беру саквояж. Верочка, милая, не сердись, я буду вас навещать каждый день.
– Подожди, – сказал я. – Я тебя провожу.
– Нет, не надо. Саквояж легкий, я донесу сама. – Она поцеловала Веру, чмокнула в щеку меня и выпорхнула за дверь.
Теперь глаза Веры наполнились слезами. Я подошел, обнял ее.
– Ну что ты? – спросил я.
– Лиду жалко.
– Да чего ж тебе ее жалеть? Ей там с подругами будет веселее.
– В том-то и дело, – сказала она. – Ей с нами было плохо. Она с нами чувствовала себя, как чужая.
Что касается меня, то я в Лидином уходе не видел ничего ужасного, тем более что мы продолжали видеться постоянно в университете, в библиотеке, да и у нас она бывала почти ежедневно. В один прекрасный день она привела с собой рослую девицу с озорными глазами и ярким румянцем на пухлых щеках.
– Бардина, – протянула мне руку гостья. – Софья Илларионовна. Некоторые еще зовут меня Тетка. Так что как вам удобнее.
Чувствовала она себя в чужом доме свободно или, может быть, делала вид, что чувствует свободно.
Обошла всю квартиру, обсмотрела все книги.
Впоследствии я заметил, что у большинства нигилистов есть привычка – входя в дом, обсматривать книги. Таким путем они, должно быть, составляют мнение о хозяине.
– Значит, вы здесь вдвоем занимаете три комнаты?
– Вы считаете, что это слишком много? – спросил я.
– Да, немало.
– А вы, что же, всегда ютились в убогих каморках?
– Нет, зачем же. Я ютилась в усадьбе родителей в Тамбовской губернии, а потом и в самом Тамбове в собственном каменном доме в три этажа. Но если сказать вам правду, я не считаю, что имела на это право.
Я попытался свести ее с этой тропы.
– Вы учитесь тоже на медицинском?
– Нет, я учусь на агрономическом.
–
– Пожалуй, что нет.
– А почему же вы тогда выбрали именно агрономический?
– По глупости. Видите ли, я рассчитывала стать агрономом, чтобы помогать крестьянам грамотно вести земледелие.
– А теперь вы решили, что им помогать не нужно?
– Нет, почему же. Но всякая там агрономия и медицина – это только мелкие меры, в то время когда надо всю жизнь перевернуть.
– И вы думаете, что именно вы это и сделаете?
– Ну почему же так уж прямо и я! Таких, как я, многие тысячи. И если мы все поменьше будем вести либеральные разговоры, а соединим свои усилия…
– Если все, то конечно. Но ведь так не бывает, чтоб сразу все. Ведь если разобраться поглубже, то и вы с вашими товарищами единомышленники только попервоначалу, а потом, когда дойдет до практического дела, то окажется, что каждый из вас вовсе не то видел, что другой. И начнете вы свой воз тащить, как лебедь, рак и щука, в разные стороны, и придете к тому, от чего шли, только уже без сил и без удовольствия.
– Возможно. – Она продолжала рассматривать книги. – Пушкина читаете?
– А вы его, конечно, не признаете?
– Нет, отчего же! Писать умеет, но это никому не нужно.
– Мне, например, нужно.
– И вам не нужно. Это вы себе просто внушили. «Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых…» Какое мне дело до того, что думал какой-то повеса!
– Ну, конечно, вы поклонница Писарева.
– Да, разве нельзя?
– А кроме Писарева, вам кто-нибудь еще нравится?
– Кое-кто нравится. Могу перечислить. Хотите?
– Зачем? Я и сам могу. Писарев, Чернышевский, местами Добролюбов, Некрасов, из Тургенева «Отцы и дети» и «Рудин». Еще «Один в поле не воин» Шпильгагена…
– Это было, но прошло.
– Вместе с «Болезнью воли» Феоктиста Толстого.
Она задумалась, улыбнулась и вдруг подмигнула мне не кокетливо, а озорно:
– А вы не дурак!
– Я рад, что вы это заметили.
– Нет, я вам серьезно говорю.
– А я серьезно соглашаюсь. Сам всем этим болел.
– Теперь выздоровели?
– Во всяком случае, потихоньку оправляюсь. Раньше я точно так же, как вы сейчас, отвергал Пушкина и ставил сапоги выше Шекспира. Раньше я тоже считал ценной только литературу, которая открывает нам какие-то истины, но потом понял, что никакой отдельной истины нет, а истина – это вся жизнь со всем, что в ней есть хорошего и дурного, разумного и глупого.
– И все же я предпочитаю книги, которые вызывают в людях активный протест, показывают, как жить и против чего бороться. А ваш Пушкин, кроме двух-трех стихотворений и «Истории Пугачевского бунта», не написал ничего путного. Все только говорят: «Евгений Онегин», «Евгений Онегин», а я не верю, что есть хоть один человек, который прочел эту вещь до конца. Да и какая польза в «Онегине»?
– Что понимать под пользою. Если считать лес только запасом дров, то, может, и лучше каменный уголь. Но лес – это красота и богатство жизни, а уголь только мертвый камень, не дающий нам ничего, кроме жара.