Деревянное яблоко свободы
Шрифт:
После восьми часов стало прибывать начальство – градоначальник Баранов, затем прокурор судебной палаты Плеве, прокурор Плющик-Плющевский и прочие.
До Семеновской площади езды было не больше, чем на полтинник, но прапорщик Валентин пообещал извозчику рубль, если доставит без опоздания. Улицы, по которым пролегал маршрут осужденных, были забиты, но извозчик, хорошо зная Петербург, проехал переулками к концу Николаевской улицы. Пробиться дальше было невозможно из-за исключительного стечения народа. Здесь прапорщик разорился еще на целковый, в результате чего получил возможность вместе с Надей взобраться на крышу кареты. Отсюда открывался замечательный вид на происходящее.
Все
Эшафот представлял собой черный квадратный помост, обнесенный перилами. На помосте три позорных столба с висящими на них цепями и наручниками. Посредине помоста еще два высоких столба с перекладиной в виде буквы «П», а на перекладине шесть железных колец с веревками (шестая – для Геси Гельфман) [11] . За эшафотом стояли две телеги с пятью черными гробами.
11
Казнь Геси Гельфман была отложена в связи с ее беременностью. Она умерла в тюрьме вскоре после рождения ребенка.
Немного в стороне от помоста была сооружена специальная платформа для чинов полицейского и судебного ведомств. Здесь же находились представители русских и иностранных газет и почетные гости. За этой трибуной располагалась группа высших офицеров разных родов войск.
Не успели Надя и Валентин как следует оглядеться, как в толпе произошло движение и раздались возгласы: «Едут! Едут!»
– Держите меня, чтобы я не упала, если мне станет трудно, – сказала Надя своему спутнику, вглядываясь в глубь Николаевской улицы, где действительно появились окруженные конными жандармами две позорные колесницы. Они медленно пробивались сквозь раздвинутую казаками и жандармами толпу.
– Смотрите, Наденька, – возбужденно зашептал Валентин. – Вон на первой колеснице с бородой, это Желябов. Смотрите, он улыбается!
Но Надя не смотрела на Желябова. Она впилась взглядом в бледное лицо молодого человека с усиками, который сидел рядом с Желябовым. Льняные длинные волосы выбивались из-под арестантского картуза, а на груди висела такая же, как у его товарищей, доска с надписью «цареубийца». Чем ближе подъезжала первая карета, тем больше волновалась Надя. Неужели?
– Послушайте, Валентин, как фамилия того, который рядом с Желябовым?
– Кажется, Рысаков, – сказал Валентин.
Рысаков, Рысаков… Тот говорил, что его фамилия Глазов. И все-таки…
– Это он! – вскрикнула Надя и, предусмотрительно отодвинувшись от края крыши, повалилась в обморок.
Пока встревоженный прапорщик приводил ее в чувство, позорные колесницы приблизились к эшафоту.
Представители власти и чины прокуратуры заняли свои места на трибуне. Палач влез в первую колесницу и, отвязав Желябова и Рысакова, передал их своим помощникам, которые ввели приговоренных на помост. Тем же манером были препровождены на помост Кибальчич, Перовская и Михайлов. Желябов шевелил руками и часто поворачивался то к Перовской, то к Рысакову. Стоя у позорного столба, Перовская шарила по толпе глазами, словно кого-то искала, но на лице у нее не шевельнулся ни один мускул, лицо сохраняло каменное выражение. Рысаков, когда его
Гул, прошедший по толпе при появлении колесниц, утих.
Генерал Дризен отдал войскам команду «на караул». Градоначальник Баранов сказал прокурору Плеве, что все готово. Плеве дал знак обер-секретарю Попову, тот вышел вперед и в наступившей полной тишине долго и громко читал приговор.
Михаил Гурьянов, дворник дома номер 25 по Вознесенскому проспекту, придя загодя на Семеновский плац, сумел занять неплохое место неподалеку от эшафота. Не в самой непосредственной близости, не там, где стояла избранная, приглашенная по специальным билетам публика, но и нельзя сказать, чтоб далеко. Отдельные слова приговора долетали даже сюда, но связать их в единую цепь было невозможно из-за купчишки, который, стоя за спиной Михаила Гурьянова, бормотал молитву о спасении душ казнимых злодеев.
– Да замолчи ты! – не выдержав, цыкнул на купчишку Гурьянов. – Дай послухать, что говорят.
Но купчишка, пропустив замечание мимо ушей, продолжал торопливо молиться.
– Между прочим, – ни к кому не обращаясь, сказал господин ученого вида в золотых очках, с длинной шеей, укутанной рваным кашне, – повешение является самым гуманным видом смертной казни. Петля, пережимая сонную артерию, прекращает доступ крови к головному мозгу. Наступает помутнение рассудка, и человек впадает в сонное состояние. – Господин снял очки и краем кашне протер стекла. – Смерть через расстреляние может быть гораздо…
Договорить ему не удалось. По прочтении приговора вновь мелкой дробью брызнули барабаны. На помост взошли пять священников с крестами в руках. Осужденные подошли к священникам, поцеловали кресты, после чего священники осенили их крестным знамением и сошли с помоста. Желябов, Кибальчич и Михайлов поцеловались с Перовской. Рысаков не двигался с места и смотрел на Желябова. Палач снял синюю поддевку, оставшись в красной рубахе. Он подошел к Кибальчичу. Надел на него саван с башлыком, закрывающим лицо, затем надел на шею петлю и слегка затянул ее. То же самое было проделано по очереди с Михайловым, Перовской и Желябовым. Рысаков сопротивлялся, и для того, чтоб его обрядить, палачу пришлось прибегнуть к помощи своих подручных…
Барабаны, не уставая, рассыпали по площади мелкую дробь…
Наконец долгие приготовления были окончены. Палач вернулся к Кибальчичу, помог ему подняться на скамью и дернул веревку. Вероятно, смерть Кибальчича наступила мгновенно, потому что тело его, слегка покружившись, застыло без всяких движений и конвульсий. Михайлова веревка не выдержала, и он рухнул на помост.
По толпе прошел ропот. Кто-то крикнул: «Божий знак!» Дескать, по стародавним обычаям, если осужденный срывается, стало быть, воля божья на то, чтобы больше его не казнить.
Однако время шло к двадцатому веку, и кончалось сентиментальное отношение к старинным обычаям.
Палач торопливо приготовил новую петлю, снова возвел Михайлова на скамью, и снова оборвалась веревка.
Прокурор господин Плеве стоял, сжав зубы. Генерал Дризен нервно комкал в руке белую перчатку. Плеве шепнул что-то секретарю Семякину, тот через перила перегнулся к подставившему ухо жандармскому офицеру, офицер подбежал к помосту и что-то крикнул Фролову. Фролов кивнул головой, после чего соединил две петли – ту, на которой уже вешал Михайлова, и одну свободную, предназначенную для Геси Гельфман.