Деревянный ключ
Шрифт:
я думаю
а ты?
истинная правда
господи
я рехнулся совсем
я ведь всегда чувствовал
что ты меня любишь
как родного
и это правда
ты столько мне дал
я благодарен изо всех сил
не стоит
ты не думай
благодарности
но я все-таки тебя только разочек попрошу
сделай пожалуйста так
чтобы все это не зря
ох
я
пусть даже я не узнаю
очень
зачем оно было нужно
постараюсь
и пусть она
ну ты понимаешь
надеюсь
что да
бикицер[78]
я рассчитываю на тебя
цум видер зеен[79]
омейн[80]
до свидания
я тоже
во сне знала что сплю потому что снова явилась та в небесно-голубом
27 год нашей эры Восточная Галилея Впервые я увидела его, когда уж решила все — конец мой пришел. Так уж били меня, так били… По всей деревне протащили за волосы, одежду изорвали — наготу нечем прикрыть. Вот ведь, меня убивать волокут, а я про стыд думаю. Это я к тому, что бесстыдницею никогда не была. Грешницей, конечно, но я про свои грехи все знаю получше прочих. Вот гордыню, к примеру, никак не изживу. А что мужчин у себя принимала, так ведь жить как-то надо было. Я пришлая была, чужая. Говорить по-местному не умела. После того как муж мой умер, никто меня к себе пускать не хотел — женщины, понятно. Не по душе им было, что их мужья на меня заглядываются. И как тут прокормишься, если единственное ремесло мое городское — женщинам красоту наводить? Выживали меня из селенья. Я бы и сама ушла с радостью, да только некуда было податься. Все, что у меня было, — дом да коза. А тут приходит мужчина и говорит, чтобы я легла с ним за плату. Я сначала на порог его не пускала, так он пригрозил, что если не отдамся ему, со свету сживет. И сжил бы, я не сомневалась, — бедную вдовицу защитить некому. Так и покатилось — один другому похвастал, другой — третьему… Денег у меня прибавилось, а вот жизнь легче не стала — за водой ходить затемно приходилось, чтобы не встречать женщин. Особенно Двора колченогая по прозвищу Пророчица[81] меня ненавидела. Как встретит, так начнет честить на чем свет стоит! А мне и ответить нечем — правда ее была. Но один раз не выдержала и бросила ей, мол, меня за деньги все хотят, а ты и даром никому не нужна. Зря, конечно. Нажила смертельного врага — да и только. Это ведь она всех и подстрекала меня камнями побить. И добилась своего. Мужчины, которые прелюбодействовали со мной, все больше в сторонке держались, но один из них — Эйтан, муж той самой Дворы, — меня таки и выволок за косы из дома. Он всего раз ко мне приходил, но ничего у него не получилось, так он деньги назад потребовал. Я отказала, а он силком отобрать попытался. Ну, я ему лицо-то и расцарапала. А теперь он отыграться решил.
Вытащили меня на улицу, наземь швырнули, как падаль, стали камни собирать. Мне бы молиться да пощады просить, вдруг бы они сжалились, а я, как назло, все молитвы забыла и будто онемела — только плачу тихонько. Страшно мне было и горько — ведь всего-то на ту пору неполных двадцать лет на свете прожила. Подняла я голову — в последний раз на небо посмотреть, да один глаз подбитый — не открыть, а в другом все от слез расплывается. Но все же углядела неподалеку двоих незнакомцев.
Один из них и спрашивает, вроде негромко, но так важно, что все вдруг замолчали и к нему обернулись:
— Мир вам, уважаемое общество! Позволено ли мне будет осведомиться, чем так прогневила вас девица, что вы ополчились на нее столь рьяно?
Так он говорил — точно по-писаному, — и все слова его я стала запоминать с той самой минуты и хранить в сердце. Памятью-то меня Господь не обидел. Но пуще слов мне тогда в душу голос его запал. Такого ангельского голоса ни у кого никогда не слышала и, верно, уж не услышу, пока не умру.
И все вокруг тоже что-то такое почувствовали и оробели. А может, и не поняли его толком, ведь
— Люди, за что вы ее убиваете?
Тут Двора хромая опомнилась и как закричит, мол, шлюха она бесстыжая, прелюбодейка, развратница, приблуда мужебесная, разрушительница семей, грешница, семью бесами одержимая, и все в таком роде, а ты сам-то кто такой, мы твоего имени знать не знаем и ответ держать перед тобой не намерены, может, ты и вовсе проходимец, вор или разбойник!
А он усмехнулся и говорит:
— Может, и разбойник, а может, и нет. Зовут же меня Йеошуа. А вы здесь, как я понимаю, все праведники, особенно вон те, что поодаль, потупясь, стоят? Никто из вас ни разу не прелюбодействовал даже в сердце своем? Чужого не возжелал? Субботу не нарушил? Не солгал? Коли так, закидайте и меня камнями, ибо в отличие от вас грешен аз!
Тут Менаше-дурачок булыжником в него и запустил со всей своей дури. А он хоть умишком был слабже трехлетки, да мышцею силен — по-бычьи. Но Йеошуа камень, что ему прямехонько в голову летел, посохом отбил запросто, а другие, увидав такое, кидаться побоялись. Он тогда засмеялся и сказал:
— Что же, больше безгрешных нет среди вас? Тогда ступайте по домам и не грешите, и помните, что убиение себе подобного — самый великий грех. А с девицей сею я сам буду говорить. И бесов изгоню, коли они в ней сидят.
И вот диво — все мигом разбрелись покорно, как овечки, будто ветром их сдуло! Одна Двора и осталась стоять, уж больно не хотелось ей передо мною слабость показывать, но только долго и она не выстояла, плюнула да так с камнем и поковыляла восвояси, выбросить забывши.
Тут только до меня дошло, что я чудом жива осталась, — кинулась к нему в ноги, обхватила колени его что было сил, да и чувств лишилась.
Когда очнулась — уже вечерело. И снова — чудо! Ничегошеньки у меня не болело, а самое удивительное — глаз подбитый почти совсем открылся! И вот я вижу, что лежу под хлебным деревом, тончайшей, что твой виссон,{50} тканью прикрытая, а спаситель мой рядышком сидит и со своим спутником беседует негромко. А о чем, мне непонятно, потому что не по-нашему.
Лишь теперь и смогла его хорошенько рассмотреть — украдкой, ведь лучше всего человека разглядывать, когда он о том не знает. Что худой он и росту высокого, то я еще раньше заметила, а вот сейчас увидела, что волос у него темно-рыжий, жесткий, густой и вьющийся — такой стричь да укладывать одно мучение, уж я-то знаю. Борода курчавая, обильная, чуть не из-под самых глаз начинается, лицо бронзовое, обветренное, а больше ничего видно не было — он боком ко мне сидел. А потом вдруг обернулся, словно взгляд мой почувствовал, я и обомлела — глаза у него были зеленые-презеленые, как первые листочки на дереве. Таких я у людей никогда не видела, только у кошек, а слева на медных волосах белоснежная прядка и посерединке на левой брови — тоже, будто на него сметаной плеснули. На это сначала было не очень приятно смотреть, и отчего-то боязно, а потом, когда привыкла, стало даже нравиться — ну, с непривычными вещами оно всегда так. Вот и тогда я вздрогнула и взгляд опустила, но он это по-своему понял, улыбнулся и говорит своему приятелю, но так, чтобы и мне понятно было, — по-гречески:
— Видишь, Пандит… — Я тогда подумала, что это того зовут так, но потом оказалось, что это как наше «рабби» по-индийски. — Видишь, как она стыдливо опустила глаза? Можешь ли ты поверить в ужасные преступления, в которых люди ее обвиняли?
Пандит этот — сухонький такой старичок, весь черно-белый, только щеки бурые, как перезрелый гранат, глаза агатовые прикрыл, головой качнул из стороны в сторону — очень серьезно.
— Вот и я не верю. А ты людям прости, — это он уже ко мне обратился, — ибо не ведают они, что творят. Ведь никто, от Каина до наших дней, никто в целом свете не знает, что такое смерть… — Йеошуа вздохнул очень горько, а потом спрашивает: — Скажи, в том, что они о тебе говорили, была доля истины?