Держава (том третий)
Шрифт:
— Нет, почему же, вино на побережье продавали неплохое, — оправдывался Аким. — И Везувий — ничего себе вулканчик… Но сермяжная моя Россия мне больше по душе. А главное, из–за чего злится Ольга, что меня совершенно не впечатлил «балкон Джульетты». Барышни всех национальностей просто млели, глядя на этот балкон…
— Это, на который Ромео к ней по ночам лазил? — отведав привезённого вина, проявил эрудицию Максим Акимович. — Юные развратники! В четырнадцать лет вишь, любовь у этих сопляков… Выпороть их следовало… Глядишь, и учиться на пятёрки бы стали…
— Максим, а как же — любовь? — опешила жена.
—
— Правильно мама' говорит — ведь это ЛЮБОВЬ! — трагически воздев руки, патетически возопила Ольга, рассмешив этим жестом и воплем Акима.
— Любовь и у Медичи была… Сколько, стервь, понапрасну мужиков погубила… А на её гробницу, подобные моей супруге экзальтированные дамы, поклоняться ходят.
— Взорвать к чёрту вместе со всем блудливым погостом! — вынес справедливый мужской вердикт Рубанов–старший. — Правильно, сынок, мыслишь. Речные плёсы на Волге у Рубановки, и склонившиеся к воде ивы, куда прекраснее латинской красоты.
— Согласен, отец. Что может быть лучше берёзовой рощи и нашего рубановского дома с увитыми плющом колоннами.
— А главное, наши «медичи» под присмотром, и мы смело можем пойти выпить французского коньячка. Шустовский как–то неожиданно закончился.
— Это самое лучшее, что есть у французов. А в основном подражают нам. Даже их художники. Особенно те, что импрессионистами зовутся, — по пути в кабинет объяснял отцу положение вещей. — Ольга на выставку современного искусства в Париже водила, — разлил по бокалам напиток. — Так они передрали яркие цвета нашей маньчжурской формы, чем и прославились… Как глянул на их мазню, сразу понял — не Васнецов рисовал, а подсмотрено с моего кителя. Ах, да! Ещё песня мне понравилась. От жены в кабак удрал, там услышал и заучил… Джига–джига называется. У ирландцев передрали. Надо её ротной походной песней сделать, — поразился пришедшей на ум идее.
Ещё более укрепил в этом телефонный звонок с гауптвахты проштрафившегося брата:
— Все офицеры полка мной гордятся, — кричал тот в трубку. — И даже командир эскадрона зла не держит. Нам тут вина с коньяком натащили. Приезжай! Выпьем!
«Везёт же людям! — позавидовал брату. — Держит марку живого бога… А я чем хуже?» — на следующий день принялся воплощать в жизнь творческую идею.
— Господин полковник, — обратился, придя на службу, к Ряснянскому. — Я в Париже Джигу подхватил.
— Да ты что-о?! У меня есть эскулап знакомый, за три дня вылечит. Проверено!..
— Вы о чём, господин полковник?
— О «джиге», поручик. О ней, проклятущей…
— Это песня такая модная. Кельтских воинов. Исполнялась ими на марше. Разрешите с ротой изучить?!
— Фу–у, ну, слава богу. А то я уж подумал… Да изучайте. Что сия джига в переводе на русский означает?
— Кельтский меч, — без раздумий и запинки ответил Аким.
Пал Палычу название понравилось.
— Джига! Вещь крепкая! По лбу бьёт на насмерть. У нас в деревне мужики самогон так прозвали, — чуть не пустил слезу от воспоминаний.
Рота два дня изучала слова, и потом выдала результат, маршируя по Питеру под руководством поручика Рубанова, который заменял заболевшего
— Джига! Джига! — хором ревела рота, дружно топая по мостовой.
В одном шотландском пабе, Подсел мужчина к бабе. И выпить заказал. Как звать тебя, девица, Хочу с тобой сродниться, На грудь ей показал. Пила она, болтала, А он стал с бабой смел. Та в страхе увидала. Под килтом что имел… Джига! Джига!Не вовремя проезжавший в коляске командир гвардейского корпуса, выслушав последний куплет, свирепо засверкал глазами, подумав, что гуляка показал явно не кинжал.
— Поручик! — велел извозчику остановить коляску в голове колонны. — Кто таков? Что за строевая песня у роты?
— Поручик Рубанов. Боевая песня шотландских стрелков, ваше превосходительство, — козырнул вылезшему из коляски генерал–лейтенанту.
— С японцами воевали? — глянул на украшающие грудь офицера награды. — Максима Акимовича сынок? — сменил гнев на милость генерал.
— Так точно. Старший сын генерала от кавалерии в отставке Рубанова. Принимал участие в русско–японской войне.
— «Владимира» за что получили? — добродушно уже расправил длинные седые усы командир корпуса.
— За бой на реке Шахе, ваше высокопревосходительство.
— Уважаю, уважаю. Но служба есть служба. За хоровое пение пять суток гауптвахты. Максиму Акимовичу передавайте моё уважение, добрые чувства и пожелания здоровья. И пойте впредь что–нибудь про серую шинель, — кряхтя, залез в коляску. — А завтра с утреца милости просим на гауптвахту, и пять суток можете распевать там свою джигу–джигу.
— Папа', тебе наилучшие пожелания от командира гвардейского корпуса Данилова.
— От Владимира Николаевича? Слышал от Троцкого, как князя Сергея Илларионовича Васильчикова летом отчислили от должности за волнения в лейб–гвардии Преображенском полку, так о герое русско–японской войны вспомнили и корпусным назначили. Давно я его не видел. Усы всё так же до погон свисают?
— Так точно. Напоминает престарелого пехотного «капиташу».
— Сколько же ему сейчас? С 1852 года, если память не изменяет. В общем, сам считай. Бывало, жучил я его, когда он поручиком ходил.
— Вот и зря, — довольно захмыкал Аким. — Пять суток губы от него получить изволил.
— Да за что? — поразился Максим Акимович. — Тверёзый и на службе не спал…
— За «Джигу». Французишки эти всё. Но я рад. Глеба переплюнул. Тому только трое суток дали.
— И Глебу? — поразился отставной генерал. — Да за что?!
— Тоже за песню, — вновь довольно захмыкал Аким. — Но у него про «уху».
— Я вами горжусь, сынки, — успокоившись, улыбнулся Максим Акимович. — Главное — родину любить, — подытожил он.