Держава (том третий)
Шрифт:
Срезанная зарядом дроби, она громко врезалась в реку среди тонких и редких зарослей камыша на отмели.
— Куда, зараза, делась? Да греби, греби к ней, — всматривался в расходившиеся круги тёмной воды в месте падения. — Глеб, держи Трезора. Прежде с уткой определиться следует…
— Нырнула! — протяжно от вёсельной нагрузки произнёс Ефим.
— Утопла! — высказал своё мнение рулевой.
— Следим все, где появится, — не слушал «моряков» Максим Акимович, водя стволом из стороны в сторону.
Глеб внимательно всматривался в черноту воды.
Заинтересованный падением кряквы Трезор, изнывая в мечтах о колбасе, стучал
— Смотрите, по лунной дорожке плывёт, — заметил утку Рубанов–старший. — Это сколько же сажен она под водой отмахала? — поразился он, выцеливая дичь. Но кряква опять исчезла из вида.
— Она, стервь пернатая, только клюв из воды может выставить, и таким воровским способом тикать.
Но ещё раньше, чем Ефим это произнёс, Глеб засёк быстро плывущую к заросшему камышами берегу, утку.
— Вон она. К берегу удирает.
Разволновавшийся отец вновь потряс ночной воздух громом выстрела.
Дробь хлестнула по воде, будто кто ударил арапником.
Рябь исчезла, а вместе с ней и утка.
Трезор не выдержал, поставил лапы на борт и бухнулся в воду.
— Во балбес! Чуть меня за собой не утянул, — осудил собаку Глеб, тряся рукой.
Ефим, напряжённо выгибая спину, гнал лодку к тому месту, где последний раз появилась крякуша.
Разогнавшись, лодка прошила камыши и врезалась в берег.
Глеб подхватил чуть не упавшего отца и крикнул: «Утка», чтоб отвлечь его от «моториста».
— Где? — стал озираться тот пор сторонам, забыв про Ефима.
— И Трезор убежал, — вслушивался в шелест камыша Глеб. — Пойду, поищу, — вылез из лодки и пошёл вдоль берега, обходя невысокие заросли тальника.
Костра, что разжёг Веригин, отсюда не было видно. Но луна на совесть освещала реку, камыши и заросли молодого ивняка, превращая их в нечто нереальное и потустороннее.
«Днём всё видится как–то веселее», — позвал собаку и услышал приближающийся шум и шлепки лап по воде.
Через минуту, блестя глазами, из камышей выбежал мокрый и чёрный в ночи пёс. Глебу он показался огромным и не похожим на ласкового баловня Трезора: «И ещё эти сверкающие в лунном свете глаза, — перекрестился он. — Чего–то в пасти несёт. Кулика что ли? — вглядывался в приближающуюся собаку, и вздрогнул, когда увидел, что это была чёрная летучая мышь. Ему стало жутко от её трепещущих крыльев и злобных глаз. — Да что со мной? На войне не боялся, а тут струсил. Но на войне всё было реально и без этой фантасмагории…»
А пёс настойчиво тыкал летучей мышью в руку.
«Вот гадость, — пересилив брезгливость, взял из пасти собаки мышь и застыл, неожиданно вспомнив чёрную женщину, что стреляла в него. — Глупые ассоциации», — размахнулся, чтоб отбросить подальше эту ночную сущность, и почувствовал болезненный укус.
— Глеб, где ты? — услышал голос отца, вернувший его в реальность мира, и оглядел прокушенное запястье, из которого обильно текла кровь.
«Вену прокусила, — пошёл на голос, обтерев кровь о рукав венгерки. — Всё не случайно! — размышлял, бредя к лодке. — Что означает это жизненное предсказание? О чём предупреждает меня Бог и к чему готовит Судьба?!»
Утром рука распухла, и Максим Акимович отправил Ефима в уездный город за доктором. К вечеру у Глеба поднялась температура и, ясное дело, охота отменилась.
Лучше ему стало лишь через несколько дней, 10 октября. Именно в этот
«Супруга отправила… На мой адрес в Петербург о беде сообщили… Непременно следует ехать в Конотоп. А рядом — его поместье. Слава Богу, Глебушка поправляется, — перекрестился Максим Акимович. — Но ещё раз эскулапа вызову. Заодно и рану обследует. Сынок и соврать может: «Не болит, не болит…». Я в Киев, оттуда до Чернигова… А сын — домой, в Петербург. Первого ноября ему в Москве на службе следует быть…»
У врача оказались свежие газеты, из которых Максим Акимович узнал, что добраться в данный момент куда–либо — весьма проблематично. Сам министр путей сообщения князь Хилков застрял в Москве. Забастовала Николаевская железная дорога. Князь без конца принимает депутации, но толку от этого никакого, с интересом просматривал газеты: «Нижний Новгород, 9, 10. Ночью на главной улице в полицейский разъезд брошена бомба. Есть тяжелораненые. Преступник скрылся. Взрыв был оглушительный». — Что в России творится!.. Торчу тут в Рубановке и не знаю ни черта… Вот ещё новость: «Николаевский вокзал охраняется войсками. Утром из Петербурга прибыл в Москву пассажирский поезд № 13, затем из Лихославля пассажирский поезд № 31-й., застрявшие в пути. Скорый и курьерский поезда, дойдя до станции «Тверь» были возвращены обратно в Петербург». — Значит, через Москву ехать куда–либо без толку. Да и крюк какой получится… Попробую через губернский город».
Ранним утром, сонный Ефим повёз генерала с денщиком в губернский город. Ехали, как водится, с «перекурами», давая отдых лошадям, и добрались чуть ни к вечеру.
На вокзале в кассе Рубанова уведомили, что несколько поездов были отменены, а ближайший — пойдёт завтра утром. Тот же кассир рассказал подробности случившегося в городе инцидента. Выпучив глаза, поведал, что вчера, при возвращении с митинга, бывшего за городом, произошло столкновение между казаками и толпой. Выстрелами из толпы ранены две лошади. При этом арестовали двести человек, — чуть не высунул в окошко голову: «Но сто семьдесят сразу отпустили. А когда они вышли, получили крепких звездюлей от поджидавших их казаков — неча по лошадям стрелять…»
Делать визит губернатору Рубанов не стал, а отпустив Ефима, ночь провёл в гостинице за чтением газет. Из тревожных статей узнал, что некоторые пассажиры скорого поезда, застрявшие в Туле, отправились в Москву на лошадях, согласившись уплатить по 100 рублей и дороже за тройку. А в самой Москве около здания Константиновского межевого института собралась толпа бастующих рабочих в несколько тысяч человек, но была рассеяна прибывшими воинскими частями.
«Что творится, — покачал головой, — но, думаю, до первого ноября, как Глеб на службу выйдет, всё успокоится. А вот и положительное известие, — обрадовался он: «10-го октября в Петергофе выборные московской народной добровольной охраны имели счастье поднести Его Величеству Государю Императору икону и представить адрес, подписанный членами народной добровольной охраны, в числе около ста тысяч». — Пусть цифра преувеличена, но всё равно славно. Не все веру в Бога потеряли. Есть ещё, кому за Русь—Матушку постоять, — ярко представил, словно сам присутствовал при этом, Николая, принимающего поднесённую икону. — Может, строже с врагами отечества станет. Если не с внешними, так хоть с внутренними».