Держава (том третий)
Шрифт:
— Где–где–где? — взял у Марфы свечу Глеб. — Заморозка нет, но голову, пока всматриваешься, свернуть запросто можно, — теперь он развеселил отца.
Подойдя к конюшне и погладив Трезора, Максим Акимович закурил сигару, всматриваясь в светлое от горящей керосиновой лампы окошко.
— Кроме «мать–перемать», ничего путного не услышишь, — пофыркав иноходцем, придавил резиновым сапогом недокуренную сигару.
— Спасибо, лошади русского языка не разумеют, — поддержал отца Глеб, тоже пофыркав паром изо рта.
— А вот это ты зря, сынок. Всё они разумеют, — прошёл в конюшню,
Веригин, строго покрикивая, руководил работой.
— Матвей Фёдорович, — мысленно поставив его старшим, обратился к инвалиду Рубанов. — Скажи ребятам, чтоб мне коляску заложили, а Глеб верхом решил ехать.
— Максим Акимович, ваше превосходительство, возьмите нас на охоту, — заблажили мужики.
— Я и загонщиком могу, — обозначил свою роль Гришка–косой.
— Ага! — улыбнулся Максим Акимович. — Только неизвестно, куда дичь загонишь. Вообще–то — уговорили. Запрягайте телегу и еды побольше у Марфы возьмите. Антип, что, с вечера не мог сказать, что охотиться мечтаешь?
— Дык, — развёл тот в стороны руки.
— Пойдёмте в дом. Тебе и Веригину дам одностволки, переделанные из военной винтовки Бердана. Вам они привычнее будут. Ефиму тульскую двустволку выделю, а Григорию…
— Ему манок дайте, крякв приманивать… А то подстрелит ненароком, — заржал Ефим, и жизнерадостный смех подхватила вся мужская компания.
Даже Трезор — и тот завизжал чего–то своё, сокровенно собачье.
Уже рассвело, когда обоз тронулся в путь.
Проехав рубановскую улицу и двухэтажный кирпичный дом старосты с медным петухом на крыше, наткнулись на бричку с пьяненьким дьячком из покровской церкви.
— Миряне, я тут у местного батюшки в гостях был, — в полный голос сообщил тот, не думая уступать дорогу. — Чада мои, как вы на протодьяконов Лазаря и Пимена издали похожи, — загудел, словно в пустую бочку, подозрительно приглядываясь к Ефиму с Гришкой–косым.
— Ну ты, кутья прокисшая, — разозлился конюх. — Всё Преображенье отмечаешь?.. А сам–то издали — ну вылитый поп Гапон, — оскорбил почти святого отца.
— О–о, неразумный сын мой, — зарокотал дьякон. — Вот наложу епитимью, узнаешь тогда. Станешь сорок дней по сорок поклонов отбивать, — чмокнул лошадке, словно от горлышка пивной бутылки губы оторвал. — Овца заблудшая, — проезжая мимо телеги буркнул Ефиму.
— Поп — расстрига. Не по чину тебе епитимью накладывать, — не остался тот в долгу.
— Ефим, ну никакого у тебя к батюшке уважения, — развеселился Максим Акимович, закуривая сигару. — Ох, плачет по тебе епитимья…
— А чё он как этот…
Протарахтев по мосту, на котором Рубанов–старший опять погагакал, подъехали к дому чернавского помещика. Тот уже ждал на крыльце.
— Милости просим, — погромче дьякона заорал он. — Какая охота на голодный желудок?
— Как–то неудобно отказываться, сынок. Чайку не мешает попить, — прошли в хлебосольный дом.
— Если одну рюмочку — то можно, — согласился Глеб.
Как и положено, на столе исходил паром пузатый медный самовар. Благоухала разнообразная закуска, и услаждала глаз водочка
— Гости дорогие, рассаживайтесь. Отведайте чего–нибудь с дороги, — радовалась хозяйка.
— Знакомьтесь. Два страстных охотника, — указал Тавелев на вошедших в столовую пожилых усатых, но без бород, мужчин. — Братья–близнецы Николай Иваныч и Михаил Иваныч.
Поклонившись, те чинно уселись за стол.
— По рюмочке, господа охотники, угощал хозяин. — Закусывайте, не стесняйтесь, а теперь можно и по другой.
— Фадей Михалыч, друг мой, а пошлите человека за Полстяным и в Ильинку за Севастьяном Тарасовичем, — намекнула супруга. — Вот и славно перед охотой люди посидят. А я распоряжусь дворню угостить и лошадей пока распрячь, — засуетилась она.
— Мои работники рожь на молотилке домолачивают, — сообщил приехавший предводитель, поздоровавшись с присутствующими.
Вычислив, по опыту общения, ситуацию, он даже не взял ружьё.
— Снимайте, снимайте сапоги болотные… Туфли вот надевайте, — ухаживала за Рубановыми помещица. — Я у вас в гостях побывала, теперь ваша очередь настала. Успеете ещё наохотиться.
Побеседовали об урожае нынешнего года, сравнив его с прошлогодним. Обсудили овсы и озимые, плавно перейдя к общественным вопросам — предстоящему земскому собранию и выборам губернской управы. Дружно осудили «Витю Полусахалинского» за мирный договор, перейдя на десертный разговор о лошадях и собаках.
— Ну уж оставь, пожалуйста, — горячился один из усатых братьев. — Упряжка–упряжкой, а в троечном деле важны не три лошади, а чтоб ТРОЙКА была… Чтоб сердце радовала… А сейчас что за народ пошёл? — в горячке спора поднялся со стула, опрокинув его, но не обратив внимания. — Ведь никто из нынешних, в настоящей запряжке не понимает… Простите великодушно, — поклонился Рубанову–старшему. — Может в столице только правильно запрячь умеют. В нашем уезде, — глянул на предводителя, — шалишь… Пристяжные нынче в лямках ходят… Конюхи поводков подвязать не умеют… А мы и не требуем, потому как настоящей ТРОЙКИ не ви–ды–ва–ли, — по слогам произнёс он, — усевшись на поставленный стул.
— Кто бы говорил, да не ты! — прожевав мясо и запив водкой, а потом ещё раз запив, чтоб окончательно и куда надо всё провалилось, вытер губы клетчатым платком предводитель. — Бывало, при папане моём, э-эх и тройка отборная была. Вообразите, господа, пятивершковых [11] лошадей как на подбор… Белоснежных в чёрных яблоках. Сила, а не лошади. Коренник — раскрасавец писаный. У вас — сроду таких не имелось, — глянул на усатых братьев. На тройке разномастных кляч катались.
11
Вершок — 4,5 см. Раньше при указании роста лошади оговаривали только то, что превышало 2 аршина (142 см.) Так что рост лошадей составлял 165 см. Кстати, ершовский Конёк–горбунок «ростом ровно в три вершка» был вовсе не «малюточка» — 155 см.