Держава (том второй)
Шрифт:
К приезду господ чехарда в доме не то, что закончилась, но переместилась куда–то вдаль.
Аполлон разнёс господские вещи. Руководствуясь указаниями мадам Камиллы, которая, по совместительству, являлась его супругой, поселил барина в его бывшей детской, а докторшу — по соседству.
Орденов на дорожный мундир Аким не приколол, но и без них выглядел весьма внушительно, вынудив Ермолая Матвеевича подкорректировать в сторону повышения, свой персональный статус.
Покхекав и повосторгавшись Рубановым, он стал хвалить и возвеличивать свою личность.
—
«Ой, рассказывай, — хмыкнул Аполлон, достав из кармана надетого уже чёрного смокинга, расчёску и подправив бакенбарды.
После женитьбы, из тонких полосочек вдоль ушей, он превратил их в литературные пушкинские.
«Как был ты пёс деревенский, таким и остался, назначь тебя хоть волостным писарем, хоть старшиной».
Позавидовав справной одёже лакея, Ермолай Матвеевич похвалился:
— Пиждак вот по случаю приобрёл, — разгладил ладонью рыжие вихры, и чуток покумекав, расстегнул три пуговицы, продемонстрировав тощему городскому с пушистой рожей, солидный животик, обтянутый не какой–то там льняной, а розовой шёлковой косовороткой, да в придачу, с жилеткой поверх неё.
Вспомнив, прикрыл ладонью жирное пятно на жилетке.
«Деревня-я. Городские: Власыч, Пахомыч или Архип Ляксандрыч «пиНжак» говорят… А у этого: «пиЖдак». Ну, деревня-я неотёсанная», — от всей души охарактеризовал старосту Аполлон.
«Ёлки–шмоталки, надоть было не валенки, а сапоги с набором надеть… Энти самые, что в прошлом годе купил. Какая на них массыя складок… Не сапоги, а гармонь прям», — в горестной сосредоточенности почесал рыжий затылок Ермолай Матвеевич.
«Докторшу» в такую же «горестную сосредоточенность» ввёл вид статной чернобровой дамы, которую чуть покрасневший Аким назвал Настей.
— Вот, деваху вам в помощь прислал, — обратился староста к Ольге. — Настькой кличут. Ну, по хозяйству там…
— Да мы сами управимся, господин волостной старшина, — ловко мазнула «клубничным вареньем» по сердцу старосты.
Так вежливо к нему никто не обращался.
— А Настю дома своё хозяйство ждёт… муж… детишек куча…
— Один сынок у меня, — куснула взглядом Акима. — А мужа и в помине не было, — крутанулась на месте, взвихрив крутыми бёдрами юбку, и пошла к выходу. — Тьфу ты, пальто забыла впопыхах надеть, — направилась в людскую.
Вечером Аким, с канделябром на четыре свечи для романтики, знакомил Ольгу с домом.
Она с интересом разглядывала старинные комоды и этажерки, лак на которых таинственно отсвечивал от бликов свечей. Крестилась на дедовские иконы в золотых ризах и любовалась гравюрами на стенах, надолго остановившись около чем–то потрясшей её картины.
— Рука устала. Сейчас жирандоль на стол поставлю, и посидим, — указал на старинный диван с деревянной отлогой спинкой. — Моя прабабушка, — кивнул на женский портрет. В семье ходит много легенд и рассказов о ней. Схоронив прадеда, постриглась
Под бдительным оком мадам Камиллы, спали по своим комнатам, к тому же намаялись в дороге.
Утром, попив чаю, Аким решил ознакомить даму с поместьем. Заправив в высокие сапоги штаны и накинув бекешу, взял под руку нарядившуюся в длинное пальто с мехом по воротнику и обшлагам, Ольгу.
Широкая тополиная аллея утопала в снегу.
— Иди за мной, — протаптывая тропу, медленно повёл гостью по аллее.
Свернув на узкую дорожку, добрели до беседки с шестью круглыми колоннами.
— В далёкой юности я именно и мечтал о стройной голубоглазой блондинке, которой коленопреклонённо, задыхаясь от любви, преподнесу самое ценное… — нежно поцеловал её в губы.
— Самарскую мышь? — счастливо улыбнулась она.
— Нет. Елозящего червячка, — вновь прильнул к её губам.
— Ну что, всё–таки, «самое ценное?» — оторвалась она от его губ.
«Вот дамы! Любопытство сильнее страсти…» — осудил женщин в мировом масштабе Рубанов.
— Свою Судьбу! — поправил выбившийся из–под шапочки локон.
— Мадам Камилла идёт, — испугала кавалера, со смехом отстранившись от него.
— О–о–й! — схватился тот за сердце. — Лучше в полном составе японская гвардейская дивизия генерала Куроки. Не представляешь, сколько бесценной мальчишеской крови она выпила у нас с Глебом. А радость доставила лишь однажды… — не подумавши, брякнул он: «Ну как отец, — упрекнул себя. — Скажет, а потом думает — зачем? Сейчас привяжется. Ибо любопытство — главнейший из многочисленных пороков женщины».
Так оно и вышло.
— Аки–и–м, ну родненьки–и–й, ну скажи-и, какую радость доставила гувернантка, — канючила Ольга, сама целую мужчину.
— Какую–какую… Глебка её испугал летом на Волге, она и выскочила из купальни в чём мать родила, — со вздохом сдался он, мысленно предполагая, что в дальнейшем станет ещё хуже.
Так оно и вышло.
— Ужас! — с трудом сдерживая смех, в полный голос возопила Ольга. — Да вы, сударь, не гвардейский офицер…
— … А маньяк, — грустно продолжил её мысль Аким. — Слышал уже.
— От кого? — вновь заинтересовалась дама.
— От мадам Камиллы, от кого же ещё… Правда, тогда она не мадам, а мадемуазель была, и мучилась по ночам от дилеммы, с кем мадамой стать… С денщиком Антипом или с лакеем Аполлоном, — развеселил Ольгу. — А сейчас бы мадам Камилла, сурово хмуря брови, поведала, что некоторые молодые люди, не слишком обременённые воспитанием, весьма нетактичны в разговорах…
— И поступках, — вновь поцеловала мужчину Ольга.
— Именно. Без такта немыслим не только молодой человек, но и дама, — поднял вверх указательный палец в замшевой перчатке. — К числу бестактных, — менторским тоном продолжил он, — а следовательно, неприличных предметов разговора, должно причислить и расспросы о взаимоотношении воспитательницы и воспитуемого… Особенно, интимная их сторона… Например, как отреагировал вьюнош, увидя в неглиже суровую…