Держава (том второй)
Шрифт:
— …И как? — взвилась Ольга, не дав ему закончить фразу.
— Испугался! — перекрестился он. — Так всё неожиданно и странно… Ещё долго по ночам ужасы снились…
— Как она приходит в комнату и целует вас, — с ревнивыми нотками в голосе закруглила фразу, а в глазах её весело целовались чёртики.
В эту ночь мадам Камилла не сумела за ними уследить… И до самого утра Аким обнимал голубоглазую даму, о которой мечтал в юности, а она щедро дарила ему удовольствие…
Но того полёта, о котором слагают стихи поэты, он не испытал…
—
— Верно. Все дни перепутал… Ну что ж, стану сегодня предаваться, как учат священники, глубоким размышлениям о смысле жизни.
— Аким, ну о каком смысле ты говоришь? — капризно фыркнула Ольга.
«Будто прилипшую вуаль сдула», — определил её гримаску Аким.
— Ну, каяться надо, что всю ночь грешили…
— Чего покраснел–то? Смех с трудом сдерживаешь? У нас элементарной ёлки нет. Вот в чём кайся…
— Каюсь! — мигом выпрыгнул из постели и быстро стал одеваться. — Сейчас позавтракаем и в лес по дрова.
— До первой звезды нельзя!
— Чего нельзя? Ах, да! Нянюшка строго за традициями следит.
— Тем более, с Марфой сдружилась, — хихикнула Ольга. — Теперь заговор составят.
— Аполлон! — высунувшись из двери, заорал Рубанов.
И на далёкое с первого этажа: «Чего изволите-с?», распорядился:
— Скажи Ефиму — сани запрягать.
— Чичас исполни–и–и-м, — заверещало снизу, что сразу прибавило молодым хорошего настроения.
Пустым чаем их всё–таки угостили.
Аким сам управлял лёгкими санями, укрыв ноги девушки натуральной медвежьей полостью.
За ними, мучаясь и икая с похмелья: грехи наши тяжкие, плелись широкие сани с Ефимом.
Растревожив рубановских собак звоном колокольчиков, а народ — разбойничьим гиканьем, Аким, погоняя картинно изогнувших шеи лошадей, мчался к лесу.
— Аки–и–и-м, потише, перевернёмся-я, — завизжала Ольга, когда на повороте сани перекосились, а через минуту и вовсе опрокинулись, выбросив ездоков в огромный придорожный сугроб.
— Не ушиблась? — испугался Рубанов, ничего не видя под снегом, но ощущая на себе тяжесть женского тела.
Затем услышал смех и почувствовал, как руки нежно стирают с щёк снег, и тут же тёплые, душистые губы приникли к его губам.
— До первой звезды нельзя, — едва успел прошептать он, как рот запечатали поцелуем.
— Ах–ти, Осподи… Ох, бяда–бяда, огорчение.., — частил где–то над ними надтреснутый, не очень соболезнующий голос.
— Оказать помощь не очень–то и спешит, — с трудом, и почему–то с неохотой, выбрался из уютного сугроба Аким, вытягивая следом смеющуюся даму. — Ах–ти, ох–ти, — передразнил даже не подумавшего слезть с саней Ефима. — Помощь пострадавшим оказать — дураков нет, — напрягся, пытаясь поставить на полозья лежащие на боку сани, но у него ничего не вышло. — Сударь «ах–ти, ох–ти» или мсье Ефим, будьте добры оторвать свой драгоценный зад, извиняюсь, — улыбнулся Ольге, — и извольте помочь поставить на полозья… — договорить не успел, ибо «мсье Ефим» огрел длинным кнутом фыркающих
— Тпру-у, куды прётя, ироды хвостатые, — осудил животных Ефим. — Просю-ю, — культурно обратился к господам, рассмешив их просто до колик.
— Ну, вот как с таким народом о душе подумать? Грех один, — углубились в лес и остановились у огромной ели.
— Какая красота, — спрятала замёрзшие руки в муфту Ольга и первая выбралась из саней, тут же, со смехом и визгом, провалившись по колено в снег.
Ефим, добравшись до ели, для чего–то со всего размаху бухнул по стволу обухом топора, обрушив на себя, но в основном на подошедшего к нему барина, приличных размеров сугроб лёгкого, чистого, пушистого снега.
Когда, отряхивая бекешу, Рубанов выбрался на свободу, на круглой меховой его шапке лежала здоровенная, ноздреватая, коричневая шишка, приведшая Ольгу в восторженное состояние… Рождество ведь скоро… Не имея от смеха сил стоять на ногах, она, прижимая к лицу муфту, рухнула в снег.
Аким бросился поднимать даму и, застряв, тоже рухнул рядом с ней, уронив с головы злосчастное рождественское украшение.
Немного успокоившись, Ольга, с помощью кавалера поднялась на ноги, промокнула заснеженной муфтой глаза и нежно поцеловала мужчину.
— Неприлично об этом говорить, но я люблю тебя, — стала она серьёзна. — Ступайте, сударь, рубить ёлку, — грустно улыбнулась, отметив, что на её признание он промолчал. — Да не разбудите родственника той полости, коей укрывали мне ноги.
Когда ехали обратно, она отчуждённо глядела на дорогу, думая, что любит он Натали, хотя время проводит с ней.
Наряжая ёлку конфетами на ниточках, она мысленно махнула рукой — будь что будет: «А в 12 ночи наступит Рождество, и обнимать его стану я, а не Натали…».
Когда наблюдательный Аполлон узрел на небе звезду, все дружно и не чинясь уселись за стол в жарко натопленной гостиной, и отведали приготовленное Марфой сочиво из риса с мёдом и изюмом. Затем поели постных щей, полакомились вкусно пожаренной рыбой, и, на десерт — варениками.
— До 12 ночи — пост! — перекрестилась на икону Марфа.
— А сейчас едем в церковь, — распорядилась старая няня, тяжело поднявшись со стула. — Я вот узел с пирожками и всякой снедью навернула. Батюшке оставим. Пусть раздаст на праздник.
На этот раз Аким правил осторожно и ехали не спеша.
Зато Ефим так и норовил с рождественским ветерком прокатить своих пассажиров: двух старух и Аполлона с супружницей.
Несмотря на строгости поста, они брали грех на душу и злословили в его сторону, возводя, ясен конь, несусветную напраслину… Будто он, окромя компота с киселём, раньше времени приложился «к чему неследоват».
«Как так неследоват? — порывался превысить скорость. — Вифлеемская звезда–то — вона. Вовсю сверкает на небеси», — настропалился от душевной обиды взмахнуть кнутом, но был вовремя обезоружен кухаркой Марфой и Аполлоном.