Державный плотник
Шрифт:
То же нетерпение испытывали и пушкари, и "крот с кротятами".
– Что ж мы, братцы, даром рылись под землей словно каторжники!
– Не каторжники, а "кроты": так батюшка-царь назвал нас, - говорили саперы.
Больше всего злились пушкари.
– Кажись, фитили сами просятся к затравкам.
– Да, брат, руки чешутся, а не моги.
– Да и денек выдался на славу.
День был ясный, тихий. Над крепостью кружились голуби, не предчувствуя, что скоро их гнезда с птенцами будет пожирать пламя от огненных шаров. Большие белые чайки, залетевшие в Неву с моря, носились над водой,
– А царевича не видать что-то, - заметил один из пушкарей.
– Да он у себя книжку читает.
– Поди, божественную?
– Да, царевич, сказывают, шибко охоч до божественного… В дедушку, знать, в "тишайшего" царя.
– "Тишайший"-то шибко кречетов любил. Я видел его на охоте, загляденье.
– Ну, нашему батюшке-царю, Петру Алексеевичу, не до кречетов: у него охота почище соколиной.
Но пушкарям не пришлось долее беседовать о соколиной охоте.
В шесть часов терпение государя истощилось…
20
Началась канонада.
Разом грянули двадцать двадцатичетырехдюймовых орудий и двенадцать мортир. Казалось, испуганная земля дрогнула от неожиданного грома, вырвавшегося и упавшего на землю не из облаков, а из недр этой самой земли.
Из крепости отвечали тем же, и, казалось, этот ответ был грознее и внушительнее того запроса, который был предъявлен к крепости: на двадцать орудий осаждавших из крепости почти восемьдесят орудий отвечали ответным огнем.
– Да у них, проклятых, вчетверо больше медных глоток, чем у нас, говорили преображенцы, лихорадочно наблюдая за действиями артиллерии с той и другой стороны.
– Охрипнут… Вон уж к ним от нас залетел "красный петух".
Действительно, "красный петух" уже пел в крепости: там в разных местах вспыхнул пожар. Палевое ингерманландское небо окрасилось багровым заревом горевших зданий крепости, а беловатые и местами черные клубы дыма придавали величавой картине что-то зловещее. Страшным заревом окрасились и ближайшие сосновые боры, и черная флотилия осаждавших, запрудившая всю Неву, в которой отражались и багровое зарево пожара, и подвижные клубы дыма.
Всю ночь на 1 мая гром грохотал без перерыва.
Гигантский силуэт царя видели то в одном, то в другом месте, и в это мгновение огненные шары, казалось, еще с более сердитым шипением и свистом неслись в обреченную на гибель крепость.
Как тень следовал за ним Павлуша Ягужинский. Но если бы государь обратил внимание на своего любимца, то заметил бы на лице юноши какое-то смущение. Да, в душе юноши шла борьба долга и чувства. В этот роковой для России момент, когда перед глазами Ягужинского развертывались картины ада, юноша думал не о России, не о победе, даже не о своем божестве, которое олицетворялось для него в особе царя, он думал… о Мотреньке Кочубей, о том роскошном саде, где она рассказывала думу о трех братьях, бежавших из Азова, из тяжкой турецкой неволи… Чистый, прелестный образ девушки, почти еще девочки, носился перед ним в зареве пожара, в клубах дыма, в огненных шарах, летавших в крепость… Он вспомнил, как Мотренька, досказывая ему в саду конец думы о том, как брошенного в степи младшего
– Чу! Никак, отбой!
– послышалось Павлуше.
– Отбой и есть: они замолчали.
Действительно, орудия в крепости, по сигналу, моментально смолкли.
Государь весело глянул на Шереметева и перекрестился.
Перекрестился и Шереметев.
– Говорил я… Сколько, поди, казенного добра перевели!
– Моего добра!
– сказал царь.
В это время ворота цитадели отворились и на опущенном через ров мосту показалась группа шведских офицеров.
– Пардону идут просить, - замстил государь, - давно бы пора.
– Аманаты, чаю, государь, - сказал Шереметев.
Это действительно были заложники, долженствовавшие оставаться в русском лагере до окончательной сдачи крепости.
Государь принял аманатов милостиво и приказал немедленно изготовить "неутеснительные аккорды".
Условия сдачи крепости, "аккорды", написаны начерно Ягужинским под диктовку государя.
– Вычти их, Павлуша, - говорит он, окруженный всем генералитетом.
Павлуша читает, но государь почти его не слушает: думы его растут, ширятся… перед ним величие России… поражение гордого коронованного варяга, нанесшего ему рану под Нарвой… Рана закрылась… До слуха его отрывками доносятся фразы из чтения "аккордов"…
– …"с распущенными знамены (это гарнизон Ниеншанца выпускается из крепости), - читает Павлуша, - и с драгунским знаком, барабанным боем, со всею одеждою, с четырьмя железными полковыми пушками, с верхним и нижним ружьем, с принадлежащим к тому порохом и пулями во рту"…
"Зачем с пулями во рту?" - думает Павлуша.
Царь по-прежнему мало вслушивается в чтение: он загадывает далеко-далеко вперед!.. Душа его провидит будущее…
Он глянул на своего сына. Апатичное, как ему показалось, лицо царевича неприятно поразило его…
"Этому все равно… Он не понимает того, ч т о совершилось, ч т о!.. Скорей в глазах Павлуши я вижу сие понимание…"
А Павлуша между тем думал о… Мотреньке.
Но он продолжал, думая о Мотреньке, читать "аккорды". Когда же он дочитал до того места, где было сказано, что выпущенный из крепости гарнизон Ниеншанца переправляется через Неву на царских карбасах, чтоб потом дорогою, проложенною к Копорью, следовать на Нарву, - царь остановил его…
– Постой, Павел, - сказал государь, - будем милостивы до конца. Аманаты просили меня отправить их не к Нарве, а к Выборгу, быть посему. Так измени и сие место в аккордах.
Ягужинский исполнил приказ царя.
– Государь милостивее Бренна, - заметил как бы про себя Ламберт, - не кладет свой меч на весы и не говорит: "Vae victis!"
– Какой Бренн?
– спросил Петр.
– Вождь галлов, государь… Когда галлы взяли Рим в 390 году до Рождества Христова, то, по свидетельству Ливия, Бренн наложил на римлян дань или контрибуцию в тысячу фунтов золота, и когда римляне не хотели платить этой дани, то Бренн на чашу весов с гирями бросил еще свой тяжелый меч и воскликнул: "Vae victis!" - горе побежденным!