Державный плотник
Шрифт:
"Не изрыгается вода, не изрыгается… вот печаль! Какого нужного человека лишаюсь! Новый бы Лефорт был".
Царь подходит к покачивающемуся утопленнику и осторожно дотрагивается до его высокого, мраморной белизны лба.
– Холоден, как лед…
– Вода студена, государь, - тихо говорит Меншиков.
– От ледяной воды, поди, сердце замерло, не выдержало.
– Знамо, государь, и не от такой воды дух захватывает, а тут долго ли?
Петр, Меншиков и два матроса сменяют прежде качавших.
– Тряси дружней, вот так: раз-два, раз-два…
Жалкое, безжизненное,
– Наддай еще! Тряси!..
– Эх, государь, кабы в нем была душа, давно бы вытряхнули, - тихо говорит Меншиков.
– Так думаешь, нет уже ее в нем?
– Думаю, государь; она ведь из воды умчалась в ту страну, где ей быть предопределено, може, в рай светлый, може, во тьму кромешную.
Между тем Ягужинский, придя в царскую палатку (государь не хотел жить в крепости, в доме, а предпочитая свежий воздух открытого места, велел разбить себе палатку вне крепостных стен), чтоб запечатать вынутые из карманов утопшего Кенигсека бумаги в отдельный пакет, положил их на стол и при этом нечаянно выронил из одного конверта что-то такое, от чего он со страхом отшатнулся…
– Что это?
– шептал он побледневшими от страха губами.
– Она сама?.. У него?..
Он дрожащими руками взял конверт, из которого выпало это что-то страшное, и вынул оттуда розовые листки, которые привели его в еще больший ужас…
"Ее почерк… Господи!"
Листки выпали из его дрожащих рук.
"Сжечь все это… уничтожить…"
Он торопливо зажег свечу.
"Сожгу… жалеючи государя, сожгу… А того не жаль, его уже не откачать… И ее не жаль".
…Листки и то страшное - у самого пламени свечи.
"Нет, не смею жечь… Пусть будет воля Бога… А я от своего государя ничего не скрывал и этого не скрою. Пусть сам рассудит".
И Ягужинский взял со стола отдельный поместительный конверт, вложил в него бумаги Кенигсека и то… страшное с розовыми листками… и все это запечатал малой царской печатью.
17
Уже поздно ночью в сопровождении только Ягужинского возвратился царь из крепости в свою ставку.
– Какой пароль на ночь?
– спросил он вытянувшегося перед ним у входа в палатку богатыря преображенца.
– "Март", государь, - шепнул преображенец.
– Не "Март", а "Марта", - поправил его царь.
Войдя в палатку и поставив в угол дубинку, он спросил Ягужинского:
– Где бумаги Кенигсека, которые я велел тебе запечатать? И не ждал, не гадал, и вот стряслось горе. Какого человека потеряли! Эх, Кенигсек, Кенигсек!
Ягужинский побледнел. Царь заметил это.
– Что с тобой, Павел?
– спросил он.
– Ты нездоров?
– Нет, государь, я здоров, - с трудом произнес Павлуша.
– Простудился, может?
– Нету, государь.
– Но ты дрожишь. Может, я тебя замаял, утомил?
– Нету, государь, с тобой я никогда не утомляюсь.
– Не говори. Вон и Данилыч к ночи еле ноги таскал, а он не чета тебе, цыпленку. Так где бумаги Кенигсека?
– Вот, государь, - подал Павлуша страшный
– А, хорошо. А теперь ступай спать, отдохни… Завтра рано разбужу… Похороним Кенигсека и Лейма с Петелиным, да и за работу… Экое горе с этим Кенигсеком!.. Ну, ступай, Павлуша, ты на ногах не стоишь.
Павлуша, взглянув на страшный пакет, медленно удалился в свое отделение палатки, откуда слышен был малейший шорох из царского отделения.
И вот слышит Павлуша: царь потянулся и громко зевнул.
"Спать хочет, видимо, хочет, а не уснуть ни за что, не просмотревши бумаг, что в проклятом пакете", - мысленно рассуждает с собой Павлуша.
Слышит, звякнула чарка о графин.
"Сейчас будет пить анисовку… Пьет… Вторая чарка"…
Слышится снова зевок…
"Ох, не уснет, не уснет".
Вдруг Павлуша слышит: хрустнула сургучная печать. Сердце его так и заходило…
Зашуршала бумага…
– Ба! Аннушка!
– слышит Павлуша.
– Анна! Как она сюда попала к Кенигсеку? Стащил разве? Да я у нее не видел этого портрета…
Голос царя какой-то странный, не его голос.
Ягужинского бьет лихорадка.
– А! Розовые листочки… Ее рука, ее почерк…
"Господи! Спаси и помилуй… Увидел… читает…"
– А! "Mein Lieber… mein Geliebter!" [79]
79
Мой дорогой… мой возлюбленный! (нем.) (Примечание автора)
Голос задыхается… Слова с трудом вырываются из горла, которое, казалось, как будто кто сдавил рукой…
– Га!.. "deine Liebhaberin… deine Sclavin…" [80] Мне так не писала… шлюха!..
Что-то треснуло, грохнуло…
– На плаху!.. Мало - на кол!.. На железную спицу!..
Опять звякает графин о чарку…
Снова тихо. Снова шуршит бумага…
– Так… Не любила, говоришь, е в о… это меня-то… тебя-де люблю первого… "deine getreueste Anna…". [81] И мне писала "верная до гроба". Скоро будет гроб… скоро…
80
твоя любовница… твоя раба! (нем.) (Примечание автора)
81
твоя вернейшая Анна… (нем.). (Примечание автора)
Чарка снова звякает…
"Опять анисовка… которая чарка!.."
– А! Улизнул, голубчик! В воду улизнул… не испробовал ни дубинки, ни кнута… А я еще жалел тебя… Добро!..
Слышно Павлуше, что тот встал и зашагал по палатке…
"Лев в клетке, а растерзать некого… жертва далеко…"
Что-то опять треснуло, грохнуло…
"Ломает что-то с сердцов…"
– Так не любила?.. Добро! Змея… хуже змеи… Ящерица… слизняк…
Он заглянул в от деление Ягужинского. Павлуша притворился спящим и даже стал похрапывать.