Державный
Шрифт:
— «Помысли убо, о велеумный государю, — продолжал читать дьяк слова, обращённые Вассианом к Ивану Васильевичу, — от каковы славы и в каково бесчестие сводят твоё величество! И толиким тьмам народа погибшим и церквам Божиим разорённым и осквернённым, и кто каменносердечен не восплачется о сей погибели!»
Курицын ненадолго умолк, дабы откашляться, и с усмешкой посмотрел на государя.
— Что-то рановато хоронит вас Вассиан, — молвил великий князь.
— Не хоронит — остерегает, — возразил игумен Геннадий.
— Читай дальше, Фёдор Василия, — приказал дьяку Иван.
Дальше Вассиан продолжал
— «Аще ли ещё любопришися и глаголеши, яко: «Под клятвою есмы от прародителей еже не поднимати руки противу царя, то како аз могу клятву разорити и супротив царя стати», — послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва по нужди бывает, прощати о таковых и разрешати нам поведено есть, иже прощаем и разрешаем, и благословляем, яко же святейший митрополит, тако же и мы, и весь боголюбивый собор, — не яко на царя, но яко на разбойника, и хищника, и богоборца…»
Курицын снова замешкался, и тут сказал Паисий:
— Самую малость припозднилось разрешение от поганой клятвы.
— Почему же принозднилось-то? — удивился Геннадий.
— Да потому, — сказал Троицкий игумен игумену Чудовскому, — что час тому назад в Боровском великокняжеском дворце государь наш Иван Васильевич разорвал пополам грамоту, привезённую послами Ахматовыми, и растоптал своею ножкой златую царя ордынского басму. Вот оно как! Аз же, грешный, его на то благословил. Правда, опять же, как и Вассиан, не до, а после того, как свершилось великое и священное непослушание воле сыроядца Ахмата.
Иван жадно всмотрелся в лицо Геннадия, тот растерянно, меняясь в лице, ответил ему встречным взглядом.
— Читать дальше-то? — спросил дьяк Курицын.
— Читай, Федя, — кивнул великий князь, продолжая глядеть на Геннадия. Тот отвёл взгляд свой. Лицо его всё вытянулось, и казалось, что вот-вот Геннадий стукнет себя ладонью по лбу и радостно расхохочется. Курицын тем временем продолжил чтение. Иван подивился тому, как много понаписал хворый архиепископ. Старательно обосновав, почему мы не должны помнить о клятвах, данных в минувшие времена нашими предками проклятым ордынцам, Вассиан продолжал призывать великого князя к смелому единоборству с агарянами. Помянуты были и благоразумный разбойник, сораспятый на Голгофе вместе с Христом, и лютый и гордый фараон, с которым сравнивался Ахмат, а люди русские именовались новым Израилем. Не забыл Вассиан и о хананеях, и о мадиамлянах, и о ферезеях с их царём Адонивезеком, и о Моисее, и о Гофонииле, и об Аоде, и о Деворе с Бараком, и о многих других библейских людях. Наконец дьяк Фёдор дошёл до последнего листа пергамента:
— «Радуемся и веселимся, слышаще доблести твоя и крепость и твоего сына Богом данную ему победу, и великое мужество, и храбрость…»
Именно в эту минуту в келью вошёл
— «…и храбрость, и твоего брата — государей наших, показавшим противу безбожных сих агарян. Но по евангельскому великому словеси: «Претерпевый до конца, той спасён будет».
Слушая последние строки послания, Иван Васильевич вдруг хорошо представил себе старого архиепископа Вассиана, который почему-то возомнил, будто он, Иван, боится смерти, боится битвы. Дай, Господи, победы над Ахматом! Дай, Господи! — взмолился государь мысленно. Теперь, после растоптания басмы, никакого иного пути не оставалось — либо победа, либо гибель.
— «И мирно да будет и многодетно ваше государьство, победно, со всеми послушающими вас христолюбивыми людьми да пребудет во вся дни живота вашего в векы веком. Аминь. Лета 89».
— Фу-хх! Длиннехонько послание написал благой архиепископ, — сказал Курицын, закончив чтение. — Запарился читать.
— Жаль, не был Вассиан сегодня на встрече с послами, — сокрушённо вздохнул Мамырев. — Он бы порадовался.
— И жаль, что я чуток раньше не приехал, — не менее сокрушённо поник головою Геннадий.
— И мне государь не сообщил, как намерен приласкать послов, — раздался третий вздох, от игумена Иннокентия.
— М-да, — сказал государь, — сразу три игумена сошлись вместе здесь в одно время, а токмо Паисий сподобился стать свидетелем топтания басмы.
Он вдруг почувствовал, что одновременно очень хочется и есть, и спать.
— Ну, — молвил он, вставая со скамьи, — спасибо тебе, Геннадий, что привёз послание, тебе, Фёдор, что прочитал его, а Вассиану, что научил государя Московского уму-разуму.
— Ты уж не сердись на духовника-то своего, государь, — сказал Геннадий.
— Да как же я смею сердиться на него! — ответил Иван. — Айда, друзи мои, теперь трапезничать, я страх как голоден. А ты, Геннадий, поведай теперь, каково там на Москве, какие вести от государыни. — И он, выходя вместе с Чудовским игуменом из кельи, ласково приобнял его за плечи.
Глава шестнадцатая
БЕГСТВО
Селимхан чувствовал себя так, будто не ханскую басму, а его душу надвое разорвал и затем растоптал ногою наглый, зарвавшийся князь-урус. В глазах то и дело становилось темно от ярости, хотя вокруг стоял яркий солнечный день и во все стороны расстилалось чистое белоснежное поле.
Только что, выехав из лесу, урусы развязали Селимхану руки и, оставив его одного, сами повернули назад к Боровску. Должно быть, пьянствовать по поводу сегодняшнего дерзкого события. Хорошо, что пешим не отправили назад к Ахмату, коня не отняли. Даже еды какой-то дали на дорожку. Селимхан взял из сумы своей поруганную басму, а яства, положенные туда урусами, вытряхнул с брезгливостью в снег. Медленно набрал полную грудь воздуха, стараясь успокоиться. Голова кружилась, в глазах так и стоял князь Иван, разрывающий ханскую грамоту. Да ещё этот яркий свет из окон. Нарочно, что ли, так трон был поставлен?..