Державный
Шрифт:
— Не Новгороду, — возразил Иван, — а изменникам новгородским, вероломцам и душепродавцам, крамольникам и татям! А Новгороду слава будет, когда он от них избавится и возвратится в русское лоно.
Сказав это, Иван Васильевич принялся пить из своей сверкающей, отделанной золотом и жемчугами, крабницы [48] .
— Слава государю! Хвала Ивану Васильевичу! — поднимали свои голоса знаменитые Ивановы стольники и тоже прикладывались к чашам.
Душистое и доброе токайское вино потекло теплом по жилам, развеселило душу, и Иван, вновь почувствовав желание что-либо съесть, принялся закусывать выпитое гречневым крупеником, политым мёдом и посыпанным свежей молочно-белой лещиной, кусочками сушёной дыни. «А как вернёмся, дыни на Москве уж поспеют», —
48
Крабница — чаша, выполненная из морской раковины, обрамленной золотом, серебром или каким-либо иным металлом.
— Может, всё же не будешь забирать у меня Степана? — робко взмолилась матушка. — Скучно мне будет без него, никто так не почитает мне, как он. Останусь одна я наедине со своим задохом.
— Прости, матушка, — положив десницу на грудь, ответил Иван. — Ни один дьяк не знает столько книг, как твой Степан. Летописи он наизусть помнит. Стану я с покорёнными новгородцами спорить, тут Степан лучше всякой пушки пригодится, напомнит этим щокалкам про все их грехи, как предки их изменяли моим дедам и прадедам.
— Последнюю радость отнимаешь, — жалобно вздохнула княгиня.
— Верну.
— А как убьют?
— Не убьют. — Иван приобнял Марью Ярославну и тотчас услышал, как натужно она дышит. — Ты, матушка, отчего-то не боишься, что меня убьют. Или Юрью, или иного кого из братьев моих меньших, хотя бы Андрея твоего наиненагляднейшего. А о дьяке Степане беспокоишься.
— Все вы для меня одинаковые, — отвечала пятидесятичетырёхлетняя княгиня. — А если и дорог мне Андрюша Горяй, так потому только, что родила я его в самую тяжёлую годину моей жизни, когда мы с покойным Васенькой на Угличе сидели, невольниками у Шемяки были. А говоришь, убьют вас? Сего не боюсь, потому что верю вашим ангелам-хранителям, они мне говорят, живы останетесь. А у Степана ангел-хранитель горемычный — блаженный Стефан Сербский, недавно знаемый, не намоленный. Смерть за дьяком моим так по пятам и ходит — то чуть не утоп, то чуть с колокольни пьяный не свалился, то ещё чего…
— Буду беречь твоего Бородатого, обещаю, — уже немного сердито сказал Иван. — Паисий! — кликнул он главного кравчего. — Прикажи от меня песельникам, пусть играют и поют нам прощальную. Пора.
Музыканты заиграли на простых и стоячих гуслях [49] ; на дудках и гудах, зазвенели бубенцами, певцы запели старую прощальную песню, сложенную ещё во времена Дмитрия Донского. Выпив ещё полчары пива, Иван Васильевич поднялся из-за стола, утирая губы льняной ширинкою. Слуга Алексей поднёс ему княжью шапку взамен скуфейки, но Иван отказался и от шапки, и от скуфейки:
49
Стоячие гусли — арфа.
— Куда! И так жарко!
Один из иереев Успенского собора прочёл благодарственные молитвы, и все озабоченно стали двигаться, выходя из-за столов и направляясь к выходу. Тут Иван и подошёл к своей Алёне. Взял её за локоть, сразу почувствовав, как она напряглась вся струною, готовой либо запеть, либо лопнуть. Всё лицо её являло собой один вопрос: «Берёшь меня с собою?» И он
— Ну, прощай, Алёнушка, — сказал Иван Васильевич, пытаясь скрыть волнение. — Не скоро свидимся теперь. Осенью жди меня.
Он прикоснулся губами к её щеке, а у неё даже не было сил ответить на его поцелуй, до того оцепенела. Стремясь не затягивать прощание, Иван отодвинулся, отвернулся и пошёл прочь, услышав за спиной, будто с того света:
— Храни Бог…
Глава пятая
С НАМИ БОГ, РАЗУМЕЙТЕ, ЯЗЫЦЫ!
Покинув дворец великого князя, митрополит и двое игуменов дали распоряжения монахам и причту, что, в общем-то, можно было и не делать, поскольку те прекрасно сами знали, как вести себя. Затем Филипп, Митрофан и Геннадий отправились через Красную площадь, в последний раз окидывая взором стоящие тут кругом здания — Казну, Благовещение, Архангельский, Успенье, гридню, Иоанна Лествичника, с колокольни которого сыпался трезвон, оповещающий о том, что уже скоро начнётся торжественный выход великокняжеского войска на войну. У крыльца Успенского собора Филипп заприметил любимца своего Никиту, молодого человека необыкновенных способностей, готовящегося к рукоположению в диаконы. Рядом с ним стоял дьяк великой княгини Марьи Ярославны, Степан Бородатый. Оба слыли на Москве непревзойдёнными книжниками, и Степан разве что возрастом старше намного да бородою своей необъятной виден, а так иной раз Никита запросто затыкал Степана за пояс. Бог и теперь они стояли друг против друга и спорили о Кирилле и Мефодии и о богоносности древнейших языков. Никита доказывал, что Кирилл и Мефодии допустили вольность, переведя Библию на славянский, что в греческом языке, как в надёжном ковчеге, должна храниться Божья Премудрость. Степан опровергал доводы Никиты тем, что в таком случае не надобно было переводить Священное Писание и с еврейского на греческий, ибо, следуя таким рассуждениям, еврейский должен быть ещё более надёжным ковчегом, нежели греческий.
— Спор сей должно прекратить, — сказал митрополит. — А лучше идёмте-ка на Каменный мост и там будем кропить русское воинство святой водой; да изгонит оно литовский и лядский дух с земли Новгородской.
— Но сперва рассуди, владыко, кто из нас прав, — попросил дьяк Бородатый.
— Да, — сказал Никита, — он или я?
— Оба, — не долго думая, ответил митрополит и с видом, не терпящим возражений, побрёл дальше.
— Во как! Видали? — рассмеялся архимандрит Митрофан. — А я вам так скажу, книжники: еврейская Библия — это Бог Отец, греческая — Параклит [50] , а наша, славянская, — Бог Сын. Идёмте с нами.
50
Греческий эпитет Святого Духа, буквально означающий «помощник».
— Зело премудро! — улыбаясь, подивился словам Митрофана игумен Геннадий.
Слыша такое рассуждение Митрофана, Филипп невольно подосадовал на то, что оно ни разу не посещало его самого. Но затем он успокоился, подумав: «Да ну! Всё сие — досужие домыслы!» В глубине души он был убеждён, что пути Господни не только неисповедимы, но и не нужно пытаться постичь их. Священству и монашеству он придавал прикладное, посредническое значение между Богом и миром, ангелами и людьми, небесным воинством и земным. Вот совершили крестный ход, теперь будем благословлять и кропить святой водою рать московскую, идущую на правое дело, и се хорошо.
Однако и без таких книжников, как Никита и Степан, без такого премудрого мыслителя, как Митрофан, тоже невозможно обойтись. Кто вступит в спор с иноверными, когда они примутся соблазнять своими речами простодушных русичей? Кто вспомнит, в какой книге и как говорится о том, как правильно исполнять тот или иной обряд? Кто выудит из своей памяти летописные свидетельства о том или ином событии? Кто веским, пусть в какой-то мере сомнительным, но крепким словом оборвёт чей-нибудь бессмысленный спор?