Держи хвост морковкой!
Шрифт:
Тут я, конечно, лукавил. Последний концерт редко проходит удачно. И отношение к нему, обычно, легкомысленное. Чаще всего он бывает «зеленым». То есть как бог на душу положит. Со всеми возможными накладками и посильной лептой каждого в общее игривое настроение. Сказывается близость отъезда. Спихнуть – и с плеч долой.
В Кишиневе Илья сорвал голос и последний концерт вел Мурай. Мы выходили прямо из зала. Андрей старался, чтобы нам тоже было весело. Сережу, например, он объявил так:
– Выступает такой-то… Вон он, кстати, сидит. Уже к кому-то клеится. Я думаю, он что-нибудь нам почитает. Ну что, Сережа, будем выступать или глазки строить?
Мы почему-то смеялись громче
А вот то, что я себя хуже чувствую, когда в зале сидят знакомые, – это точно. Многие выступающие, наоборот, стараются приглашать как можно больше «своих». Поддержать, помочь раскачать зрителей. Меня такая поддержка не вдохновляет. В глубине души я всегда жутко боюсь возможного провала. При ненужных свидетелях боязнь обостряется. Мне неловко идти по накатанной колее. Предлагать вчерашнее блюдо. Говорить то, что они уже слышали. При этом играть в естественность и полет фантазии. Я начинаю лихорадочно что-то менять. Комкаю свое выступление. Говорю каким-то суконным языком и пропускаю ударные репризы. А новые изобрести не так-то просто.
У меня был устный рассказ, который складывался в течение нескольких месяцев. Про кафе. Оно якобы стоит напротив гостиницы «Советская» и потому в народе зовется «антисоветским». Обычное кафе с обычным репертуаром: кофе, булочки, пирожки с летальным исходом (выражение Аркадия Спички). Высокие круглые столики, за которыми едят стоя. И вот я там пью кофе и наблюдаю следующую картину. Открывается дверь, входит похмельного вида мужчина, и в руках у него «маленькая». Для тех, кто не знает – бутылка водки в четверть литра. Чекушка. Чувствуется, что он интеллигентный человек. Ему хочется поправить здоровье в нормальных стационарных условиях. Он решительно подходит к одному из столиков. Столик, как обычно, завален грязной посудой. Мужчина осматривает посуду, ищет стакан. Стакана нет. А на столике стоит вазочка. Пластмассовая вазочка желтого цвета – для салфеток. Мужчина берет салфетки, выбрасывает их. Открывает «маленькую», быстро переливает ее содержимое в желтую емкость, прячет пустую бутылку в карман. Делает короткий выдох и хватается за вазочку. А она привинчена к столику.
Кафе, конечно, превращается в комнату смеха. Все смотрят и ждут, что он будет делать. Он берется за столик и пытается его наклонить. А столик привинчен к полу.
Народ уже просто катается со смеху. Но мужчина оказывается достаточно сообразительным. Он бежит к стойке. Берет ложку, сгибает ее. И начинает свой драгоценный продукт блаженно вычерпывать.
Года три эта история служила мне палочкой-выручалочкой. Тем более, что страна в это время из последних сил боролась с пьянством. Теперь мы, похоже, переключились на борьбу с едой. Позволить себе взять булочку в кафе могут только отчаянные кутилы. Рассказ потерял актуальность и перешел в разряд старинных легенд и преданий.
Кое-как я уговорил Людмилу остаться. Ей безумно хотелось поехать со мной и разочароваться еще раз. Чтоб уж совсем вдребезги. Меня такая перспектива не слишком радовала. Да и Саша с О.А. после вчерашнего концерта заметно охладели к нашей любви. Они рассматривали ее как отвлекающий от работы фактор. «Сегодня на выступлении ты был пустой», – сказал Саша, прощаясь. То есть они бы предпочли, чтоб я влюблялся в какое-то другое время.
– Подожди меня здесь, – говорил я. – Отдохни, посмотри телевизор. Поспи немного.
– Мне без тебя будет грустно одной.
– Что значит без меня? Ты же чувствуешь, что я с тобой. И я чувствую, что ты рядом. Мы вместе.
– Я тебе еще не надоела?
– Ну что ты. Ты прелесть. Я люблю тебя. Сам себе завидую, что ты моя.
– И я люблю тебя.
– Ты моя милая девочка. Как тебя
– Люся.
– Я тебя тоже буду звать Люся. Люсенька. Малыш. Не сердись на меня. Я не хочу тебя обижать. Мы успеем чуть-чуть соскучиться, и нам будет так хорошо после этой недолгой разлуки. Мы с наслаждением набросимся друг на друга.
– У нас есть возможность наброситься прямо сейчас… До твоего отъезда.
– Тогда я пошел.
– Куда?
– Запирать дверь.
В автобусе народ из деликатности не поинтересовался, где Люда. Само собой выходило, что я поступил по-мужски и поставил общественные интересы выше личных. Хотя я не считаю, что это был мужской поступок. Я ведь поддался обстоятельствам. А настоящий мужчина должен их преодолевать. Действовать нестандартно. Сережа как-то рассказывал случай из жизни литинститута. Там получают знания дети разных народов. Одним из важнейших предметов считалась марксистско-ленинская философия. Экзамен принимала язвительная женщина средних лет. Сережа сдавал вместе с приятелем, уроженцем маленькой горной республики. Тот плохо говорил по-русски и еще хуже учился. Сережин приятель пошел к экзаменаторше первым. Сел напротив и погрузился в длительное молчание.
– Ну что? – женщина назвала труднопроизносимую кавказскую фамилию. – Готов ответ?
Горец уверенно молчал. Пауза затянулась.
– Ладно, – сдалась преподавательница. – Поставлю вам «удовлетворительно». Давайте зачетку.
Горец победно встал. Протянул зачетку и вдруг сказал со страшным акцентом:
– Матэрия пэрвична…
Женщина с интересом вскинула брови:
– Вы что, четверку хотите?
Самое замечательное в нашем последнем концерте было то, что он прошел. Мы облегченно вздохнули и сдержанно поздравили себя с прибытием к финишу вовремя и без потерь. Для бурной радости сил уже не оставалось. Мы все-таки здорово вымотались на этих гастролях. Так что удовлетворились тем, что коротко потрясли друг другу руки. И слава богу. Потому что радоваться было пока рано. На обратном пути мы на всю ночь застряли посреди дороги.
Я не ожидал от судьбы такой подлости и мирно почивал на своем насесте. Устроился поудобнее и закрыл глаза. Под мысли о любимой удивительно хорошо дремлется. Когда проснулся, автобус стоял. В открытые двери, клубясь, заползал воздух.
Я вышел размяться. Родные просторы освещались мягким серебряным светом. В воздухе огромными неправдоподобными хлопьями кружились снежинки. Шофер сосредоточенно мочился на дорогу.
– Потеплело, – нехотя сказал он. – Не замерзает.
Саша пояснил. Рыхлый тающий снег покрыл слежавшийся, укатанный машинами наст. Теперь колеса скользят и проворачиваются вхолостую. Двигаться, особенно в гору, нет никакой возможности. Надо куковать до утра. К утру мокрая каша должна подмерзнуть. Может быть, нам повезет. Мимо пройдет мощный лесовоз, тогда мы попросимся на буксир. А пока – ждать, ждать и ждать.
Я погрузился в тоску и отчаяние. Я еще никогда не застревал в пути таким дурацким образом. Было обидно за себя и еще ничего не подозревающую Люсю, которая скоро начнет волноваться и переживать. Наша последняя ночь горела синим пламенем.
«Чертова работа, – думал я. – Проклятая чертова работа!»
Вероятно, О.А. думал о том же. Хотя и с меньшим трагизмом. Во всяком случае, он решил морально поддержать наше ремесло. Отважился рассказать утешительную байку про знакомого ему поэта. Фамилию оно этично скрыл. Поэт был алкоголиком. Что, естественно, не удивляет. Он усугублял спиртное таблетками и напивался до провалов в памяти. Не задерживался ни на одной работе и испытывал хронический недостаток в деньгах. Типичная, в общем, для литератора судьба.