Держи хвост морковкой!
Шрифт:
Для сегодняшнего вечера все это явно не годилось.
– Я начну пока не со своей. Это песня Анатолия Милославского на стихи Ярослава Смелякова, называется «Люба Фейгельман». Была такая очень красивая женщина, ее у Смелякова перед самой войной отбил молодой студент Павел Коган. Который написал «Бригантину». Ему надоело говорить и спорить. Причем, ей тогда было лет сорок, Смелякову около тридцати, а Когану двадцать три. По крайней мере, так мне говорил Толя Милославсикй. Коган погиб на фронте, Смелякова репрессировали, а Люба вышла замуж за кого-то третьего. Смеляков посвятил ей стихотворение. Толя его где-то разыскал и положил
Я лихо, по-кабацки, ударил по струнам и начал:
– В середине лета высыхают губы,
Отойдем в сторонку, сядем на диван,
Сядем-погорюем, вспомним, моя Люба,
Вспомним-посмеемся, Люба Фейгельман.
Мне самому эта песня страшно нравится. Да еще вспомнил, как здорово ее исполнял Толя… В общем, я сразу вошел в кураж. Людмила слушала, затаив дыхание. Мы вместе прожили сентиментальную историю чужой порушенной любви. Потом я спел «Машеньку», еще одну Толину песню, и рассказал о нем – очень талантливом, не слишком известном и рано умершем композиторе. Он давал мне для подтекстовки несколько мелодий, но ничего выдающегося у нас так и не получилось. В качестве младшего друга и соавтора я часто бывал у него дома. В комнате на почетном месте висела афиша: «Поет Майя Кристалинская. В концерте принимают участие композиторы Аркадий Островский (30 мая), Эдуард Колмановский (31 мая), Анатолий Милославский (Ленинград)».
Я допел и посмотрел на часы.
– Час сорок пять. Самое время перейти на «ты». Давай?
– Давай.
– Хочется тебя поцеловать.
– Это обязательно?
– Конечно. Ты же хочешь этого, правда?
– Да.
Я сделал вид, что не заметил подставленной щеки. Поцелуй вышел многообещающим. От него хотелось стать чище и добрее. Кураж рос, как на дрожжах.
– Ты хорошо целуешься. Это большой плюс. Я в тебя уже почти влюбился. Надо срочно спеть что-нибудь разгульное, чтоб совсем потерять голову.
У нас получился неплохой концерт для души и гитары. Театр одного актера и одного зрителя. Добрались и до моего творчества. Людмила очарованно внимала. Вообще, уметь слушать – великое искусство, которому трудно обучить. Как любой талант, оно дается свыше. Я смотрел на Люду и видел себя ее глазами. Мне нравилось то, что я сделал. Мне нравились слова, которые я отыскал. В таком состоянии Пушкин бегал вокруг стола и кричал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»
Время от времени мы целовались. Это была эмоциональная разрядка. Прыжок в бездну перед вздетом в поднебесье. Мы уже знали, что будет дальше. И через какое-то время я легко сказал:
– Слушай, давай-ка ляжем!
И она легко согласилась:
– Давай.
– Может, выключить свет?
– Не надо. Вдруг я в темноте не то сниму? – Людмила улыбнулась. – Хочу, чтоб ты меня видел.
Она сбросила туфли и выскользнула из платья. Покрасовалась в чудесном белье – черная прозрачная рубашечка и черные колготки. Потом медленно сняла и это. Грациозно оттянула резинку микроскопических, ничего не скрывающих трусиков. Застыла и кокетливо посмотрела на меня. Я даже забыл, что пора и самому ронять одежды.
– Нравится?
– Очень. Ты прекрасно и с большим вкусом раздета.
– Теперь
Ей хотелось показаться во всей красе.
Белье для женщины – предмет особой гордости. У мужчин с ним чаще связаны неприятные воспоминания. Игорь Зайц, с которым мы вместе работали в театре «Эксперимент», рассказывал эпизод из своей юности. Он был беден и в холода носил под брюками до неприличия залатанные кальсоны. Однажды он познакомился с девушкой. Проводил ее и опрометчиво зашел на чашку чая. После недолгих разговоров девушка намекнула, что не худо бы перейти к главному. Действия Зайца были теоретически правильными, но раздеваться он не спешил. Девушка по-своему истолковала его поведение. Она подумала, что он стесняется от излишней молодости и недостатка опыта. Она сказала, что на несколько минут выйдет в ванную. Ей казалось, что в ее отсутствие он быстрей справится с волнением. Оставшись один, Игорь быстро разоблачился, содрал ненавистные кальсоны, свернул в комок и выбросил в форточку. С пятого этажа. Потом юркнул в постель. Ночь прошла в нормальном рабочем режиме. Утром, когда Игорь одевался, он обнаружил пропажу одного носка. Добросовестно, но безрезультатно перерыл всю комнату. Девушка индифферентно курила у окна. Для нее Зайц уже был частицей прошлого. Вдруг она засмеялась и спросила:
– Это не твое ли?
Игорь с замирающим сердцем глянул вниз. На дереве под окном висели его кальсоны. Злополучный носок предательски остался на одной из штанин.
После такого конфуза Зайц долгое время негативно относился к любому мужскому белью, кроме трусов.
Уже раздеваясь, я подумал, что хорошо бы рассказать Людмиле эту историю. Пусть она беззлобно посмеется.
14.
В некоторых странах импотенция приравнивается к инвалидности.
Газета «Двое», № 27, 1992 г.
– Ты замечательная женщина.
– Мой муж говорил, что я фригидная.
– Он ничего не понимает. Ты очень хорошая женщина.
– А это ничего, что я себя так веду? Сразу отдалась… И целовала тебя там… Ты не подумаешь, что я развратная? Я хотела сделать тебе хорошо.
– Мне было очень хорошо. Ты замечательная. Ты делаешь все, что нужно.
– Я тебя люблю. Я тебя совсем не знаю и люблю. Так бывает?
– Бывает.
– Ведь чтобы любить, надо знать, за что любишь.
– Моя первая жена говорила: «Любят не за что-то, а вопреки».
– А сколько у тебя было жен?
– Три. Первая умная, вторая добрая, а третья красивая.
– А почему ты их менял?
– Долго рассказывать. Наверное, это они меня меняли.
– Ты гулящий?
– Как все. Я, правда, ужасно влюбчивый.
– Если бы я была твоей женой, я бы тебя так любила! И никому б не отдала.
– Я верю. Только я для тебя уже старый.
– Не говори так. Сколько тебе лет?
– Сорок.
– Сорок? Не шутишь? На вид тебе не дашь
– Я просто в форме. И ты мне очень нравишься. Вот я и расцвел.
– А дети у тебя есть?
– Двое. Сын от первой жены и дочка от третьей.
– Большие?
– Сыну девятнадцать. Дочке шесть.
– У меня тоже двое. Мальчики, Рома и Витя.
– И у меня сын Витя.
– Он похож на тебя?
– Не знаю, я его слишком давно не видел. Тогда не был похож, может, сейчас изменился. Характер-то точно не мой. Слишком спокойный.