Держи меня крепче

Душка Sucre

Мне знакомы эти нотки. В школе, незадолго до выпускных экзаменов преподаватели устроили нам контрольную проверку знаний по всем предметам. Я к ним готовилась очень тщательно. Учила, зубрила, страдала, ночами не спала, а как зомби повторяла формулы, определения, таблицы, графики, короче, успела подготовить как следует все, кроме истории России. То есть ее я, конечно, тоже подготовила, но слабее остальных предметов, потому что на то было две весомые причины: во-первых, я с историей слабо дружу, а память у меня короткая, во-вторых, мне тупо времени не хватило, чтобы охватить весь объем многолетней информации с кучей дат и географических названий. Я поставила на то, что спишу, вернее, наивно поставила, ведь списывать я не умею врожденно. Небольшая патология. Но это неважно, ведь я понадеялась на своего любимого братца, который не смог бы бросить меня

в беде. Это был план А, с треском провалившийся в первые пять минут, когда историк, высокий очкастый противный тип с выдающейся проплешиной, своих любимчиков, а по совместительству отличников класса, Егорку и Анастасию Смирнову усадил подле себя и принялся устраивать им устный допрос, при этом косясь на остальной класс каждые пять секунд. Мне, конечно, очень повезло с партой – последняя, но конкретный облом был с тем, что у меня не было ни одной шпоры. Сидящий впереди меня Леша все же подбросил мне ответ на первый вопрос и на второй, но я на пару со своей патологией не смогла списать и слова, потому что руки, зажавшие в свои крепкие кулачки шпоры, предательски дрожали, гремя костяшками пальцев о внутреннюю сторону крышки стола. Так меня и застал Игнатий Андреевич, историк, подкравшись сзади. Как он там очутился – для меня до сих пор загадка, но есть предположение, что все дело в том, что нервничая, я закрыла себя в скорлупе от внешнего мира, плохо лишь то, что скорлупка не оказалась непрозрачной и звукоизолированной (как мне рассказал потом Егор – мотивы по крышке парты были весьма и весьма громкими). Впрочем и доораться до меня историку не сразу удалось, с третьей попытки. Мне почему-то показалось, что он именно шпоры и требовал отдать, так что без задних мыслей я вложила ему в раскрытые ладони смятые и мокрые от моих вспотевших ладошек бумажки, исписанные тонким каллиграфическим почерком. Глаза размером с два пятака поползли на лоб и далее в район проплешины Игнатия Андреевича вслед за вздернутыми бровями, а меня оглушило его тихое: «Вон из кабинета!« Разумеется, я тут же выбежала и напоролась в коридоре на нашу добрую классную руководительницу, которая наворачивала круги в ожидании своих учеников, переживая за каждого, как за родного ребенка. Возможно это из-за того, что своих детей у нее не было, а может быть просто душа у нее такая. Ее тело было обтянуто бордовым бархатом, а стопы обуты в красные туфли, в руках она держала классный журнал и обмахивалась им, словно находилась в сауне, а не в бетонном коридоре, где по определению жарко не бывает. Мои глаза затерялись где-то в районе ее стройного животика, потому что смотреть в глаза я просто не могла – стыдно, а отводить и смотреть куда-то в сторону – вообще некультурно.

– Леночка, – тут же кинулась ко мне классная, аккуратно поднимая мой подбородок правой рукой; легкое движение, к которому не было приложено и доли усилия – я не сопротивлялась, и вот мои глаза уже смотрят в ее, а в горле как будто ком застрял. – Ты почему так рано?

Я силилась сказать хоть что-то, но не могла.

Казалось, что любой звук, исторгнутый из моей глотки, перейдет в гулкие рыдания.

Я молчала, старательно пытаясь проглотить ком, но ничего не выходило.

А потом просто подорвалась и сбежала, спрятавшись под лестницу, где меня никто не просил разговаривать.

Приблизительно через полчаса я отошла, но то чувство надолго мне запомнилось. Оно было преисполнено обиды (несправедливой, я знаю) и стыда. Клубок из этих двух составляющих – страшная вещь, пока сам не рассосется, ничего не поможет. Сколько бы горячего молока с медом не было выпито, раны на внутренней поверхности горла – они надолго.

С Лесей сейчас тоже самое. Но она намного сильнее меня, раз уже может говорить, хотя ей это трудно дается.

– Беспризорница?

Подруга молчала, потом кивнула. На ее щеке блеснула предательская слеза. Я обняла ее настолько крепко, насколько могла позволить моя нерабочая рука, висящая на шее мертвым грузом, и только ползающие под гипсом мураши, распространяющие в тесном пространстве чесотку, не давали мне похоронить ее в своем воображении.

– Ты меня раздавишь, – прокряхтела Леся, высвобождаясь немного из моей хватки, но не отпуская моей руки.

– Прости…

– Спой мне, – попросила она после еще минутного молчания сразу же, как только баржа, показав нам свою корму, скрылась в ночи.

– Эээ… – я немного растерялась, не ожидая подобной просьбы.

– Помнишь, на вечере перваков… – начала она напоминать мне, но я и сама все прекрасно

помнила.

Это было мое первое и единственное выступление под гитарный аккомпанемент Витьки с девятого этажа. Первоначально задумывалось, что петь и играть он будет в одиночестве, как обычно из года в год делал это четверокурсник Каганов Виталий, но в этом году моя лучшая подруга, желая закрепиться в универе и стать своей в доску, при этом не допуская излишней фамильярности с их стороны, записалась в студенческий театр эстрадной миниатюры, а в народе просто стэм, и меня тоже записала, чтобы «я не скучала». Таким образом, я была приписана к Кагану в качестве подпевки, а Леся участвовала в постановке танца. Я, конечно, жутко переживала и тряслась от страха, но все же спела одну песенку из репертуара Янки Дягилевой, самую депрессивную, на мой взгляд, но единственную, слова которой я знала. Всем понравилось, все аплодировали, но больше с микрофоном я не экспериментировала.

– …ты спела так красиво. Душу пробрало. Спой, пожалуйста, – в ее голосе прорезались упрашивающие нотки, которых раньше я за ней не замечала.

– Мне не сложно, но она вроде… такая… – я не могла подобрать слово.

– Жалобная? – подруга усмехнулась. – Или суицидальная?

– Ага, – в точку!

– Знаю. Но ты просто спой и все.

– И что «все»? – немного панически поинтересовалась я, отчаянно раздумывая, а не преисполнена ли моя драгоценная подружка тех же идей, что преследуются в песне?

– Закроем тему. То есть ты споешь, я расскажу тебе грустную историю. И закроем тему.

– А может просто закроем?

– Спой. Тебе же ничего не стоит, – начала закипать Леся.

– Х-хорошо, – кивнула я, укрепив свою хватку на ее предплечье, чтобы, не дай бог, она не сделала никаких лишний движений, проникшись идеей песни.

– Успокойся, я не дура же. Мне просто надо услышать что-то успокаивающее, окей, – потрепала она меня по щеке.

Ее губ коснулась легкая, едва заметная улыбка, но так же стремительно, как появилась, она затерялась в маске, словно высеченной из мрамора, на который упала тень, что, впрочем, не мешало проступать бледности благородного камня.

Мне хотелось бы, чтобы сейчас рядом оказался Каган, словно, услышав аккорды его гитары, во мне проснулась бы та певица, что тогда выступала рядом с ним на сцене. Но его не было, музыки не было, были лишь проносящиеся мимо нас в свистящем потоке на сверхзвуковой скорости машины.

С постепенно крепнущим голосом и верой в лучшее я начала:

«С неба падают слезы, слезы ночного дождя,

Ветер куда-то уносит, куда-то зовет меня;

А я стою на крыше и сверху смотрю на жизнь,»

Я немного сорвалась на шепот на четвертой строчке:

«Которую я так ненавижу, которую я так люблю…»

Глаза подруги увлажнились, зрачки расширились. Мои глаза проследили за ее взглядом и уткнулись в черноту ночной реки, манящей своим редким жемчужным блеском и плеском качающихся на слабых волнах чаек. С беспросветной мыслью «лишь бы не сиганула!« я все же начала выводить куплет:

«Прыгай вниз, прыгай вниз не бойся,» – тихо шепчет мне в душу дождь,

Прыгай вниз и не беспокойся о том, куда ты попадешь.

По щекам Леси Ниагарским водопадом текли жгучие слезы, но подруга не спрыгнула, даже ни разу не покачнулась в сторону глубины, что меня успокоило и дало возможность петь дальше без содрогания.

В том, изначальном варианте, который я исполняла в составе стэма, песня на этом куплете обрывалась, срывая дикие аплодисменты студентов, но я знала, что есть продолжение, которое как раз сейчас и нужно было моей Леське:

«Ты живи, ты живи не бойся – твоя жизнь достойна всего!

Ты живи, ты живи, ведь лучше нее не найдешь ничего!«27

Я замолкла, по щекам Леси слезы больше не катились, она смахнула остаток влаги на лице и искренне прошептала: «Спасибо».

Я лишь похлопала ее по спине в знак принятия благодарности.

На душе было мерзко и противно, потому что, в общем-то, я ей помочь избавиться от боли не могла, даже не представляла, чем конкретно она вызвана, и почему она теперь беспризорница. Но ответы лежали на поверхности тяжелым массивным булыжником придавливая сердечную жилку Леси. Ей надо было лишь отодвинуть его немного в сторону и рассказать мне, в чем причина, а я постаралась бы ей помочь.