Держитесь подальше от театра

Гречановский Анатолий

– Умно сказано! – восхищенно польстил Косматый.

– Кто на что учился, – гордо ответил Лукавый.

– Ба, знакомые места, Патриаршие пруды, – радостно завопил Косматый.

– А вот и лавочка, на которой сидел босс.

– Как мне их жаль, как жаль, прямо сердце разрывается от жалости, – смахивая набежавшую слезу, жалобно простонал Лукавый.

– Ах, ах, как мы расчувствовались! Атеистов пожалел, – завертел головой Косматый.

– Когда это было?! Теперь все атеисты стали верующими демократами.

– Нет, я так не могу. Надо сесть и немного успокоиться. Принеси мне, пожалуйста, нарзану.

Косматый вскочил и хотел бежать, но Лукавый его остановил

движением руки.

– Да какой, к черту, нарзан, ночь на дворе, да и ларька «Пиво и воды» уже нет. А жаль.

– Не выражайся. Если хочешь, могу достать, – предложил Косматый и, заложив руки за спину, с вожделением стал прохаживаться по главной аллее взад и вперед, любуясь еще живыми, спящими лебедями и вдыхая полной грудью запах цветущих лип. – Какой аромат. Ах, какой аромат, даже лучше валерьянки. Чувствую себя, как в своем болоте.

– А ты знаешь, – спросил Лукавый, направляясь к пруду, – один из очень высоких чиновников хотел засыпать пруд и на этом месте возвести гаражи?

– Не может быть! – возмутился Косматый.

– Представь себе.

– И что ему помешало?

– Жители этих домов устроили «майдан», денно и нощно стояли стеной в осаде вокруг Патриарших.

– И что дальше?

– А дальше чиновника обвинили в злоупотреблении служебным положением и отстранили от должности.

– Наверное, жена очень горевала?

– Да, обливалась горькими слезами на фазенде за бугром.

– Видать, бедность замучила. А его что, приговорили? – Да нет, его даже не судили. А если бы и судили, то оправдали. У них очень гуманный суд. Поэтому можно воровать, но в рамках закона.

– Не может быть?! Это же Клондайк! И где сейчас он?

– Ну… скажем, на Багамах.

Вортан Баринович уже не реагировал на многозначительные намеки, залпом выпил и принялся за еду, так как кроме пива и чашки кофе в его изголодавшийся желудок сегодня ничего не попадало.

– Так вот, – смакуя коньяк, продолжал дискуссию Михаил, – Симеон Иванович ратует за коммунизм, за равенство, за общественную собственность.

– Я вас прошу, – на лице Деница появилась кривая усмешка, – это уже было, Уинстэнли, Мор, Кампанелла, Сен-Симон, Фурье, все эти утописты-марксисты… Милейший Михаил, мы с вами все это прошли.

– Я не понял, – вдруг возник Вортан Баринович, – Сема, ты что, против частной собственности? Уволю без содержания. Пойдешь в дворники.

– Господа, минутку! Михаил Авраамович не совсем правильно меня понял. Я не против частной собственности. Пожалуйста, бытовые услуги, мелкий бизнес, кафе, рестораны – пусть будут частными, но основные энергоемкие производства, полезные ископаемые должны быть в руках государства. Это народное достояние, вернее, достояние всего народа, и я должен от этого что-то иметь в денежном эквиваленте, а не бумажки от этой прихватизации.

Вортан Баринович разлил всем коньяк, а себе полный бокал и, не дождавшись тоста, залпом выпил.

– Сема, то есть Симеон Иванович, все хотят иметь право на чужое имущество. Ты хочешь тоталитарную систему правления под контролем единой авторитарной партии? Но этого не будет! – Вортан Баринович сделал паузу и удивился самому себе, откуда у него такая глубина мышления. Его понесло дальше. – Уже было: и примитивный, и военный, и мировой, и анархокоммунизм, и коммунизм с человеческим лицом и без человеческого лица. И во что вылилось? Я вас спрашиваю! Отвечаю. Сын пошел против отца, брат против брата. Белые, красные, зеленые. Ужас! Общество разрушено, семья разрушена. А судьи кто? – он махнул рукой. – Сема, я тебя увольняю с завтрашнего дня. Нет,

уже с сегодняшнего. Вот дай тебе сейчас ружье и скажи – иди и экспроприируй богатых, убей их, и все будет твое. А потом тебя обязательно обманут. Что ты будешь делать?

Сема загрустил. Таких речей от шефа он никогда не слышал, да и подумать не мог, что шеф такой гигант мысли. Но больше всего его расстроило то, что с сегодняшнего дня он безработный, такой работы он до конца своих дней не найдет.

– Вот истинное жестокое лицо капитализма, – чуть слышно прошептал Сема.

– Ладно, не огорчайся, – махнул рукой Вортан Баринович, – я тебя не уволю, буду проводить с тобой идеологическую работу.

Дениц и Михаил молча наблюдали за дискуссией между Вортаном Бариновичем и Семой, стараясь не вмешиваться в этот поток красноречия. Они понимали, что это русский менталитет. Как только выпьют – разговор о политике, на работе – о бабах, с бабами – о работе. Они знали наверняка, что коммунизм и прочие «измы» – это утопия и «от каждого по способности и каждому по потребности» – архиутопия. Равенства между людьми никогда не будет, ибо у каждого разные возможности и разные потребности. В природе все сбалансировано, и каждый выполняет свою функцию, тем самым сохраняет экологию и поддерживает равновесие. Но человек тем и отличается от животного, что он наделен разумом, от чего сам и страдает. В нем всегда сидит два начала, которые постоянно борются друг с другом. Кто победит? Добро или зло?

Дениц разлил всем коньяк, поднял бокал. – Ну, господа, начнем!

За душевной беседой Лукавый и Косматый, бродя по переулкам, оказались на Спиридоновке, затем у Никитских ворот, вышли на Арбатскую площадь, заглянули к «Дому журналистов». Здесь Лукавый неожиданно остановил Косматого и, облокотившись на ограду, с тоской в глазах предался воспоминаниям.

– Друг мой, ты даже не представляешь, как приятно вспомнить, что под этой крышей томились в поте лица и вызревали инквизиторы человеческих душ, сознательно отдавшие свою жизнь служению Мельпомене, – он принюхался. – Все уже не то. А какие были порционные судачки а натюрель, стерлядь в серебряной кастрюльке, а особенно филейчики из рябчиков, которые, как помнится, так и не удалось отведать. Эх-хо-хо! Было время.

Затем компания появились на Садовой у дома 10, где их застал рассвет. Прочитав текст на памятной доске, друзья переглянулись и, пожав плечами, вошли в подворотню. Не дойдя до конца, Косматый, что-то вспомнив, стрелой метнулся назад и рядом с памятной доской сделал надпись крупными буквами: «ЗДЕСЬ БЫЛ Я». Войдя во двор, он увидел рыдающего Лукавого.

– Радость какая! При жизни в бронзу одели. Увековечили, благодетели, – радостно всхлипывая, указал на стоящую у входа одного из подъездов скульптуру. – Увековечили за труды праведные. Радость разрывает мое сердце. А это твой младшенький, – он погладил бронзового кота по голове. – Сил нет. Надо немедленно отметить.

Косматый медленно, с опаской подошел к бронзовой скульптуре и робко прикоснулся к холодному металлу, чтобы убедиться, что это не сон, а явь. Наконец, освоившись, отошел на несколько шагов назад, чтобы оценить шедевр.

– Красавец! – безотносительно кого-либо произнес он.

– Красота – страшная сила.

– Иди, надо это дело обмыть, – услышал он голос Лукавого.

На капоте дорогой машины на газете «Комсомольская правда» была разложена закуска: нарезка сырокопченой колбасы, семга, бутерброды с черной икрой, кусочки бородинского хлеба. Лукавый достал из внутреннего кармана бутылку водки «Президент» и разлил по граненым стаканам.