Десант. Повесть о школьном друге

Шмерлинг Семен Борисович

Так горсточка минометчиков в составе первого батальона шаг за шагом пробиралась к центру Кенигсберга. Много всякого случалось у них на пути. Хотя и не встречали фортов и каменных стен цитадели - и им досталось немало лиха. Кроме боев, о которых мы рассказали, довелось еще форсировать два широких рукава Прегеля, драться в районе нынешнего мясокомбината и участвовать в штурме железнодорожного вокзала. Так что огромный Кенигсбергский гарнизон во главе с генералом О. Лашем они, вместе с десятками тысяч бойцов, тоже принудили к безоговорочной капитуляции.

2

Кенигсберг пал.

Батальон Конова

медленно пробирался от вокзала к центру города. Растаскивали баррикады, завалы, обломки разрушенных стен. Изрытые воронками мостовые и тротуары были усеяны битым кирпичом, стеклом, осколками снарядов, мин и бомб. Не утихали пожары. В черном дыму и копоти виднелись остовы зданий с мертвенными провалами окон. Горящие суда и баржи бросали кровавые отблески на темные воды Прегеля. На берегу огромным скелетом высился мрачный собор с опаленным шпилем. На взгорье громоздились стены старой цитадели в бурых пулевых оспинах.

Шагавшему в колонне Леопольду не довелось увидеть, как капитулировал комендант фашистского гарнизона генерал О. Лаш, зато толпы немецких солдат с бледными, закопченными лицами, опущенными плечами, потухшими глазами, груды «шмайссеров» и пулеметов МГ, брошенные танки и орудия попадались едва ли не на каждой улице. Дивизия взяла в плен свыше девяти тысяч солдат и офицеров.

Городокцы не задержались в Калининграде. 10 апреля их вывели из города. В пешем строю прошли они по местам вчерашних боев, по разбитым кварталам Розенау, совершили два перехода и расположились в лесу, именуемом на картах Штате Форст Фритзен.

Наступила необычная, неслыханная тишина. И Некрасов испытал радость весны и победы. Нежно зеленели раскидистые дубы и клены, ольха и осина, белели родные березы, сияли обновленными иглами сосны. Ни ближайший городок, ни вольготный лесной массив не тронула война.

Заняли немецкий военный лагерь. Землянки, вытянутые по линейке, были глубокими и сухими. Устраивались весело и домовито. Стирали, чинили обмундирование. И что особенно радовало - наладили баньку. Жарко, шумно хлестали пахучими березовыми вениками истомленные тела. Исправно дымили полевые кухни. Устроившись на пеньках и прямо на изумрудной траве, бойцы с наслаждением хлебали горячий наваристый суп. Всем запомнился мед. Неподалеку оказалась брошенная пасека с солидными запасами, и почти каждый солдат отведал давным-давно забытое душистое лакомство.

На видном месте, у поста дневального, было вывешено расписание занятий по боевой и политической подготовке. «Как в мирное время», - говорили красноармейцы, служившие еще действительную.

Имелись некоторые основания полагать, что для Городокской дивизии война закончилась. Под Пиллау немцев добивали другие соединения. А Берлин далеко - пока доберешься, его возьмут. Так оно и случилось: здесь, в лесу Штате Форст Фритзен, 83-я гвардейская встретила мир. Только не вся. Нескольким сотням бойцов еще предстояло броситься в самый яростный бой, а иным и принять смерть.

Не ведал об этом и гвардии капитан. В заштопанном и отутюженном обмундировании, надраенных до блеска сапогах, с трубочкой в зубах он осматривал землянки, боевой парк с вычищенными «самоварами», аккуратно сложенными боеприпасами. Частенько уединялся. Устроившись на траве, «под древом», как он говорил, читал и перечитывал только что пришедшие письма. Их было несколько: наконец-то почта догнала полк.

Когда комбат вернулся с короткого совещания у заместителя командира дивизии гвардии полковника Белого, то застал командира минроты с письмом в руке.

Если в дни боев и походов Леопольд нередко думал о прошлом, о мирном, времени, то в тишине и покое, несомненно, представлял себе близкое будущее.

Кем же он мог стать?

Остаться в армии кадровым офицером? Возможно.

Молодому командиру-коммунисту с четырьмя орденами на груди, с огромным военным опытом дорога в академию была открыта. Не исключено, что к нему возвратились и юношеские мечты о «Корабелке», и он вновь представил себя на прибрежных стапелях спускающим на воду новенькое прекрасное судно, на котором отправится в путешествие по морям и океанам. Нельзя сбросить со счетов и предложение школьного друга - поступать в МАИ, Московский авиационный институт, и Некрасова манили воздушные крейсеры, которые он сам будет создавать. И уж, несомненно, впереди маячила Москва - родное Замоскворечье с милыми Полянкой и Якиманкой, Стрелкой. Видел он горячо любимые театры, музеи, библиотеки. Ожидала его самая желанная встреча с Октябриной, Ринкой, встреча, которая начнется после войны и будет, как он писал, «продолжаться всю жизнь».

Не об этом ли он думал, когда его с письмом в руке увидел вернувшийся из штаба дивизии Георгий Прокофьевич Конов?

–  У меня только что произошел недолгий разговор с заместителем командира дивизии, - вспоминает комбат.
– Полковник Белый был у нас человеком новым.

Показался мне строгим, даже суровым. Заметил у него на гимнастерке орден Красного Знамени старого образца - с гражданской. По слухам, он - бывший кавалерист. Сдержан. Немногословен. Разговаривал не только со мной, но еще с комбатами - Волкодавом и Федоровым, отдельно с каждым. Мне сказал: «Готовится очень серьезная операция - морской десант. Для этого формируется подвижной отряд. В тыл к немцам». Спросил: «Как ты - пойдешь? Учти, решение - добровольное». Не скажу, что оно, это решение, было для меня легким. Думал приблизительно так: «Раз спрашивает - значит, нужен. Кто же, кроме меня?» Ответил: «Пойду».
– «Хорошо, - говорит Белый.
– Тогда подбирай добровольцев». Возвращаясь в расположение батальона, я подумал, что поочередно вызову каждого офицера и поговорю с ними…

–  Товарищ Некрасов, зайдите ко мне в землянку.

–  Есть.

Под массивным бревенчатым накатом пахло свежей землей, чуть присохшими травами, молодой хвоей.

–  Садитесь.

Некрасов сел и спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки.

–  Слушаю вас.

Два чувства боролись в душе Георгия Прокофьевича. Он понимал, что командир минроты навоевался, изранен, две недели, как вернулся после лечения, перенес все кенигсбергские бои, - ему бы не грех и отдохнуть. В полку три минометные роты - выбирай любого из трех командиров. Но он-то хотел взять с собой именно Некрасова. «Не вижу - не стреляю», - такой у него закон. Испытан под огнем. Смел. Находчив. Бойцы его любят. А он любит пехоту. Сработались, как говорится. А минрота - главная огневая сила в десанте…

Комбат повторил слова гвардии полковника Белого и задал его же вопрос:

–  Пойдешь?

Некрасов помедлил с ответом. Это отчетливо помнит Конов.

Который уж раз за войну Леопольду приходилось делать выбор. Приказ приказом, но чаще, чем можно предположить, война оставляет и соблазнительное право выбора, дает возможность законно отказаться от самого опасного, от пекла, где, как писал Некрасов, «очень много шансов есть с жизнью расстаться».

Разве он не выбирал? Мог он пойти в армию по призыву, а не добровольцем? Мог, конечно. Вполне возможно было ему, тяжело раненному фронтовику с медалью «За отвагу», остаться преподавателем в военном училище, готовить молодых офицеров? Могло же у него быть не только «сорок самых счастливых дней» в родном городе, вместе с любимой девушкой, а гораздо больше? Судьба играла в поддавки: останься, задержись, быть может, до самого Салюта Победы. Нет. Совесть ему не позволила. Простившись с Риной, уехал на 3-й Белорусский, под самый Кенигсберг.