Десантура

Ивакин Алексей Геннадьевич

Комбриг с начштабом думали недолго.

Судя по карте надо было преодолеть всего сто метров до дороги, потом двести от нее - и снова в спасительном лесу.

Всего триста метров. Но немцы те еще хитрюги. Наверняка, ждут. Тем более рядом деревня.

Было принято выслать передовой дозор в сторону дороги.

Если там немцы - дозор должен успеть предупредить, прежде чем погибнуть. Если мины - опять же гибелью своей предупредить. Смертники, говорите? Это война...

Здесь все смертники.

Тарасов смотрел в

спину уходящим через открытое пространство десантникам и верил Богу. Что вот сейчас - хотя бы сейчас!
– все обойдется.

Трудно не верить Богу, когда отправляешь людей на смерть...

Трудно...

И пусть там Гриншпун что хочет, то и докладывает. Тарасов открыто перекрестился. И почему-то вспомнил отца... 'Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небесного водворится'.

А особист шептал про себя: 'Шма Исраэль, Адонай Элоhейну, Адонай эхад...'

И тот и другой не видели, как напряженно шептал, вытирая пот со лба, Ильяс Шарафутдинов, рядовой из двести четвертой - 'Алла Акбар...' Шептал и снайпер Вардан Степанян: 'hАйр мэр, вор hэпкинс ес...'

**

Младший лейтенант Юрчик шел со своей группой первым. Он и увидел первым человека, странно стоящего на дороге.

Не шевелясь.

Словно привязанный к чему-то.

Да к чему?

К столбу, блин.

– Заборских, глянь, посмотри!

Былые подшучивания и пререкания с Юрчиком остались где-то под Малым Опуево, когда млалей в одиночку ножом зарезал двух здоровенных фрицев.

Сержант подозвал жестом бойца из прибившейся гриневской бригады - имя его Юрчик так еще и не запомнил. Рядовой и рядовой.

Заборских с рядовым сноровисто поползли к дороге.

Буквально через минуту они перемахнули через подтаявший снежный вал.

– Жарко, блин, - шепнул кто-то рядом с Юрчиком. Млалей не оглянулся. Он напряженно смотрел на сержанта с напарником.

Те подошли к человеку у столба. И вдруг замерли. Стянули ушанки... Через мгновение рядовой бросился к дозору, нечленораздельно крича и махая бойцам шапкой.

А еще через несколько мгновений лейтенант сам смотрел на труп женщины, примотанной колючей проволокой к вкопанному столбу. На груди ее висела картонка с надписью:

'Тарасов! Сдавайся!'

Волосы ее свисали на грудь, слипшимися от крови сосульками. А на дороге кровью была нарисована большая стрела в сторону чернеющих невдалеке труб.

Юрчик снял мокрую двупалую рукавицу и приподнял ее голову за подбородок.

Веки отрезаны. На щеках вырезаны звезды. На лбу ножом - 'СССР'

Внезапно губы ее шевельнулись.

– Жива, лейтенант, жива...
– каким-то рыдающим голосом сказал Заборских.

– Воды!
– тонким голосом закричал Юрчик.

Он пытался отвести взгляд от этих карих глаз, но почему-то не мог.

– Мы свои, слышишь, бабушка! Мы свои! Мы - советские люди! Да развяжите ее, мать вашу!
– закричал он на бойцов, оцепеневших

рядом с ним.

Те словно проснулись и начали разматывать колючку, густо завязанную на спине.

– На... Пей, пей!
– Юрчик осторожно прислонил фляжку с водой к губам женщины.

Она судорожно сглотнула несколько раз. Вода обмыла ее подбородок, скатываясь за ворот телогрейки, накинутой немцами на голое ее тело. Одной телогрейки. Штанов не было. И валенок не было. Она стояла босая, голоногая. На ногах спеклась кровь.

Она что-то прошептала. Юрчик не понял. Он наклонился поближе к ее страшному лицу%

– Спаси... Опозд... Спасиб... Дждлася... Пришли. В деревню идите...

Последние слова она выдохнула с силой. Так, что услышали ее все бойцы.

Потом она заплакала.

И перестала дышать.

Умерла.

Дотерпела.

Словно пьяный, младший лейтенант Юрчик повернулся к полузнакомому бойцу:

– До бригады... Дуй... Быстро...

А потом заорал на тех, кто мучался, рвя рукавицы и руки о колючку, пытаясь разогнуть железный узел.

– Быстрее!

– Сейчас, сейчас товарищ лейтенант!

Юрчика затрясло. Он отвернулся. И повернулся лишь тогда, когда бойцы распутали, наконец, колючку и опустили женщину на мокрый снег. Телогрейка распахнулась.

И Юрчик потерял сознание, когда увидел, что у нее вырезаны...

Они видел уже многое. Многое из того, что человек не должен видеть. Не имеет права видеть. Он видел обмороженные ноги и руки, он видел смерть товарищей, он видел больше, чем можно выдержать. Но сейчас...

Темнота перед глазами рассялась. Младший лейтенант сидел, качаясь на обочине дороги и мычал, мычал во весь голос. А потом схватил автомат и, бросив лыжи и вещмешок, побежал, крича, в сторону деревни.

Бойцы, онемевшие вокруг трупа женщины, бросились за ним.

Но, как оказалось, она была права.

Они опоздали.

О том, что здесь была, когда-то, деревня, напоминали только большие полуразрушенные печи, с широко разинутыми ртами и глазницами. А из этих ртов и глазниц торчали обгорелые человеческие ноги. А на боках печек - сквозь копоть - смешные рисунки:

Вот подсолнухи.

Вот котятки с мячом.

Вот хохлятки с цыплятами.

Вот паренек со своей девчоночкой.

А в центре деревни - журавель с высоко поднятым пустым деревянным ведром. Кто-то из бойцов опускает бадью вниз. Она ударяется о что-то твердой. Боец поднимает ведро. Оно полно крови.

В яме лежит женщина. Одна. С младенчиком. У обоих расколоты ударом приклада головы.

– Робеночка не пожалели, - шепчет кто-то.
– Робеночка...

Один дом уцелел.

На правой стене дома прибит большой деревянный крест. На нем распят старик. Раздет догола. Руки, ноги и голова прибиты к доскам железными штырями. Грудь изрезана. Лица почти нет. Кровавое месиво вместо лица.