Десантура

Ивакин Алексей Геннадьевич

Потом идем обратно. Дом ее дымится. Да какой там дом? Пепелище. Одна печка. И бревна обгорелые кругом. Запах такой.... Горький... А в печке сидит кот. Серый. Это его так Тетьнина звала. Серый. Сидит и плачет. Вот, ей-Богу, плакал. Как человек. Лапки сложил, голову на них положил... И плачет. Рядом стеклышко лежало. Я подбежала - дурочка - и давай солнечным зайчиком с ним играть. А он все плачет. И смотрит на меня. И плачет. Я его в охапку - а он вырвался и убежал. Как раз в ту сторону, куда наши ушли. Через тело Тетьнины перепрыгнул

и прям по лыжне побежал. Помню, солнце от снежного наста блестело. Глаза слепило. А у него хвост такой пушистый был. Так и не вернулся.

Горло что-то заболело...

А один десантник живым оказался. Ранетый был в руку. Видать, сознание потерял, да наши его и не забрали. Война...

Ох, и били его немцы, ох, и били...

Злые они были. Говорят, наши ихнего генерала в Игожево подстрелили. Вот и били.

А он только кряхтел, помню, да плевался кровью.

Потом затих. Убили они его, наверно. А может и нет. Его забросили в грузовик. Видать, важный был. Ангелов ему за спиной...

А яма та еще шевелилась долго. Землей шевелилась. Вишь, не всех дострелили. Дак да. Они ж каждому еще пулей в голову стреляли, помню. Богородицу им на встречу... Помню - летом уже - шла мимо. А оттуда пальцы торчат. Вот, думаю. Вылезти хотел. Недострелянный... А сейчас там цветочки растут.

Мамка ночью тогда ходила с соседками. Ну, когда еще немцы не вернулись. Собирали у покойников пенальчики. Маленькие такие, черненькие. А там записка внутри - кто таков, да откудова. Целый горшок насобирали. Куда дели потом? А закопали в каком-то доме. В подвале. Только я уж не знаю - в каком. Не видела. Мамка так мне и не успела рассказать. Убили мамку. Нет, не немцы. Финны. Когда фашисты тикать начали, тогда и убили.

За что?

А просто так.

Я сейчас думаю, за то, что навзничь не упала перед ними.

Тогда не понимала. Мала была. Глупа. И слава Богу.

Потом меня в детдом отослали. Ну, когда наши вернулись. Оттудова меня тятька уже в сорок шестом забрал. Когда с войны вернулся. Мне тогда четырнадцать было.

А в сорок девятом и он помер.

Тоже ранетый был. Чахоткой промучался и к мамке ушел.

А я вот осталася.

Одна осталася.

И за братика, и за тятьку с мамкой, и за котиков век тяну. Устала уже... Руки не гнутся, спина болит, глаза не видят, сердце дрожжит. Поди, думаю, приснилось мне все это? Одно лихо и видела в жизни-то. Беду на плечах несла да горе подмышкой подтаскивала.

Так вона там, яма-то. Рядом с элеватором. Там, касатики, лежат. Там. Ну... Много их, много... Двое суток их туда стаскивали. А немцев? Немцев больше. Вся деревня была ими усыпана. Точно немцев больше. Точно! А горшок с медальонами - не знаю где. Ищите, ребятки, ищите...

Повернись-ко на свет!

Похож-то как... Вот как тот парень с сухарями.

Ты, поди, деда своего ищешь?

Разве?

Глаза у тебя такие же, внучок. Голубые.

Как

небо.

Господь с тобой, сынок. Господь с тобой...

21.

– А потом началась паника.

– В бригадах?

– Да, господин обер-лейтенант. Есть такое выражение - усталость металла. Человеческая прочность тоже имеет границы. Десантники просто вымотались. Ежедневные стычки, голод, холод, движение без конца - нервы начали сдавать. Было принято решение - эвакуировать тяжелораненых, в том числе и комиссара бригады, и начать выход к своим.

– На каком участке фронта, покажите, - фон Вальдерзее пододвинул Тарасову большую карту.

– Вот здесь, - ткнул подполковник карандашом.
– Мы должны были ударить одновременно с группой генерала Ксенофонтова. Впрочем, до этих мест еще надо было добраться. А началась оттепель. Снег превратился в жидкую кашу. Шагнешь с лыж в сторону - и полные валенки воды. И. по прежнему, не хватало продуктов.

– Как осуществляли эвакуацию раненых? Вы же не могли прорваться на старую базу под Опуево?

– Господин обер-лейтенант... Честное слово, я плохо сейчас понимаю как летчикам это удавалось. 'У-два' садились на поляны, просеки, разбивались некоторые, конечно. Но большинство взлетали.

– Но ведь грузоподьемность ваших 'швейных машинок' очень мала!
– воскликнул немец.

– Да. Один самолет поднимал двоих в кабине и двоих в грузовых люльках под крыльями. Долго ждать мы не могли, но и бросить раненых тоже не могли. Поэтому им обустроили лагерь на болоте Гладком. Там же соорудили и взлетно-посадочную полосу. Сами же двинулись на юг, в сторону линии фронта...

**

– Ильич, передай там...
– Тарасов замялся, держа за руку тяжелораненого комиссара бригады.

Что передать? Разве можно передать словами то, что они здесь пережили и все еще переживают?

Курочкину и Ватутину нет дела до осунувшихся, почерневших, изголодавшихся десантников. Им главное - выполнение задачи.

– Передай, что бригада держится и продолжает выполнение боевой задачи.

Мачехин осторожно кивнул, а потом что-то прошептал. Тарасов не расслышал - рядом урчала мотором 'уточка'. Подполковник наклонился к комиссару, лежавшему на волокуше.

– Гринев...
– расслышал он одно слово.

– Нет, Ильич. Не нашелся. Мы отправили поисковые группы, но пока безрезультатно. А найдется - лично пристрелю. И товарищ Гриншпун мне поможет. Так, особист?

Особист молча кивнул.

– Товарищи командиры! Давайте быстрее! Мне еще пару рейсов надо бы сделать!
– подошел высокий усатый летчик.

Тарасов присмотрелся:

– Лейтенант? Видел тебя, вроде?

– Так точно, товарищ подполковник. Я вас на Невьем Мху нашел. Помните? Зиганшин моя фамилия. Вы меня тогда чаем угощали. Брусничным.