Десну перешли батальоны

Десняк Алексей

Миновав перекресток, Федор Трофимович вынул из кармана револьвер, подарок сына Никифора, взвел курок и, выставив вперед руку с револьвером, быстро пошел вдоль темных дворов. «Хоть бы ночные сторожа ходили…» — подумал он про себя. Завтра он узнает, кто дежурил сегодня. Бунтует народ, слушаться не хочет… А тут эмиссар из Сосницы плохие вести привез. В Сядрине беднота забрала помещичий хлеб и теперь к кулацкому руки протягивает… Ночью со всех сторон небо пылает. К добру ли это?.. В других селах, рассказывал, бедняки готовятся сеять на помещичьих землях. Разве спроста этот Надводнюк народ подбивает?

Не боится. Научились на фронте. И куда смотрело начальство? Им земля наша поперек горла стоит. Снится, верно! Нет, руки коротки! А за такие штучки в Сибирь можно… Это же не впервые… И Бояр с ними..: Этот за отца своего, за Кирея… А Ананий… Если б я не дал ему у себя заработать — он бы с голоду пропал. В «собственники» хочет записаться, — Федор Трофимович усмехнулся. — «Собственник!» Хе-хе!.. Присматривать нужно, быть начеку, не дай бог что…

Он подошел к высокой калитке под соломенным навесиком, прикоснулся к щеколде. Зарычала собака, покатилось кольцо по проволоке.

Веселее стало на душе у Федора Трофимовича. Открыл калитку, собака рванулась навстречу.

— Бровко, глупенький… Это я… я..: — собака приветливо завизжала. Федор Трофимович запер калитку, подошел к собаке, снял с нее ошейник. — Сколько раз я им говорил, чтобы на ночь тебя спускали. И чем они слушают?.. Стереги, теперь не то время. Слышишь?..

Бровко, огромный, лохматый, запрыгал вокруг хозяина. Федор Трофимович рассчитывал на его силу. Такой пес мог в одно мгновение сбить человека с ног.

Писарчук постучал в дверь. Ему отворила батрачка.

— Хлопцы дома?

— Спят, — и зевнула.

— Спя-ат? — Писарчук постучал сапогами по крыльцу. — Никифор, Никифор, идем запоры проверим!

В боковой комнате кто-то застонал спросонья.

— Я проверял. Заперта клуня, — послышался хрипловатый голос в глубине комнаты.

— Я тебе что говорю? Проверял…

Зашлепали босые ноги. На крыльцо вышел Никифор, как и отец, высокий, угловатый, в одном белье, босой.

— Ружье возьми…

Никифор вынес ружье. Они пошли в обход через сад вокруг большого дома. В саду лежал пиленый лес. Федор Трофимович собирался в этом году строить новый дом под железной крышей, а этот оставить Никифору, которого уже следовало женить. Бровко повертелся возле сложенных досок и побежал по саду. Писарчуки пошли вслед за собакой. На границе между садом и огородом стояла огромная клуня. В ней все богатство Федора Трофимовича — пшеница. У ворот отец и сын разошлись, пошли по обеим сторонам клуни. Старик потрогал руками замки и вздохнул.

— За свое добро, сынок, душа болит.

— Я ведь сказал — заперта.

— Сказал… Себе самому не веришь в такое время. Караулить будем по очереди. Не надеюсь на Бровка.

Собака услышала свое имя и преданно растянулась у ног хозяина. Федор Трофимович толкнул ее носком сапога.

— Стереги! Даром кормить буду, думаешь?

Внезапно Никифор схватил отца за руку.

— Гляньте, отец, гляньте…

За деревьями, над Лошыо, разорвалась темнота ночи, пожелтела. Задрожали далекие отблески. Они быстро поднялись вверх. Стали видны волнистые очертания облаков. Над тополями повисло зарево. Бровко посмотрел на небо, залаял, кинулся в огород.

Боровичи

спали. Не слышно было ни звука. Но от этой загадочной тишины не по себе стало отцу и сыну. Не полетит ли в небо и их клуня?

— Стога горят, сынок, за Десной… В Слободке или в Бабе.

— М-может быть клуни, с-село? — прошептал сквозь зубы Никифор.

— Огонь столбом поднимается, видишь? — уверенно ответил старик.

Зарево быстро ширилось. Далекое полымя золотило листья на тополях над Лошью. Отец и сын, онемев, стояли возле своей клуни. Они перестали верить в свое будущее.

— Для наших людей оружие нужно. Понял? — прошептал немного позже отец.

— Достанем, — еще тише ответил сын.

* * *

Напряжение в селах прорвалось, как только полили сентябрьские дожди. Со всех концов уезда полетели крылатые, волнующие вести. В Нехаевце, на водочном, теперь не работавшем заводе, разгромили погреб. На место происшествия сбежались не только нехаевцы — были и из других деревень. Из Сосницы прибыли войска. От* ряд перепился и помог крестьянам окончательно опустошить погреб.

На станциях рассказывали, что в Прачах развезли по домам помещичий хлеб, уже молотят его, мелют и едят.

А теперь и совсем близко началось — в Макошине. Батраки в экономии Мусина-Пушкина разобрали намолоченное зерно. Управляющий и не пикнул, едва свою шкуру унес. Уже на следующий день об этом событии услыхали в Боровичах, собирались кучками, совещались, выжидательно бродили вокруг усадьбы Соболевского, по никто еще сигнала не подавал. Платон Антонович видел боровичан возле своего дома и не выходил на прогулку, боялся. Молча слонялся по комнатам Владимир Викторович, Глафира Платоновна в своем костюме сестры милосердия больше не собирала пожертвований для солдат. По вечерам Соболевские сидели в темноте: боялись зажечь свет. Усадьба притаилась, молчала, люди жили в ней, словно в гробу.

Марьянке было страшно в усадьбе, и она убегала в домик к Бровченко, просиживала целые дни с Мусей, которая уже собиралась возвращаться в гимназию. Петр Варфоломеевич писал красками — он любил это занятие — или читал. К тестю он не ходил. Татьяна Платоновна готовилась к занятиям в школе. По вечерам все они выходили на улицу и смотрели, как где-то далеко полыхает пожар. Иногда ветер доносил удары колокола. Стояли молча. Муся вздрагивала. Марьянка поняла, что и они боятся, но скрывают от нее свой страх. Вскоре Марьянке запретили ходить к Бровченко. Владимир Викторович своего страха не скрывал.

— Ты спишь в кухне, — сказал он Марьянке, — тебе слышнее… Что-нибудь услышишь в усадьбе — буди немедленно.

Соболевские запирали все двери и с тревогой ждали утра.

В воскресенье Писарчук разослал по всему селу десятских, чтобы созывали на сход. Погода была дождливая, в хате у Маргелы все не могли поместиться, поэтому сход созывали в школе. Десятские кричали под окнами:

— Есть бумага из уезда, надо всем идти. Такой приказ!

После обеда в школу пришли Соболевский, Рыхлов — в офицерской форме — и Глафира Платоновна. С ними был отец Маркиан, крепкий белобрысый мужчина.