Десну перешли батальоны
Шрифт:
— Что-то затевают, нюхом чую, — подтолкнул Надводнюка Ананий Тяжкий.
— Забегали… — сплюнул общественный пастух, Свирид Сорока, низенький, обтрепанный, в дырявом соломенном бриле.
Хоть наступил уже вечер, но домой никто не шел. Всем хотелось узнать, отчего суетится кулачье?..
Вскоре по направлению к усадьбе старого Луки Орищенко, находившейся у самой церкви, прошел поп Маркиан, потом проковылял сам Лука, пробежали Писарчук и Маргела. По одному сходились кулаки. Шли они степенно, возле лавки убавляли шаг и здоровались с толпой, но, здороваясь, смотрели куда-то
— Чего это они? — удивлялись у лавки.
— Может, люди хотят рюмку выпить в честь праздника?
Надводнюк оглянул толпу и сказал:
— Нет, друзья, у них собрание будет. Какое-то секретное. Вот видите: пошли только свои. Для чего-то приезжал ведь эсеровский эмиссар?
— Секретное? — воскликнул Ананий. — А вот я пойду и тоже послушаю. Рюмки ихней мне не нужно, а послушать я хочу.
— И я с тобой пойду! — оперся на палку Сорока.
— Идем, хлопцы, все! — позвал Надводнюк.
Поднялось немало народу и пошли к высокой, окрашенной калитке под навесиком.
На резном крылечке сидела старая, толстая, похожая на стог сена, жена Орищенко. Увидев толпу, она ушла в хату. На крыльцо вышли Писарчук и Лука.
— В чем дело? — громко спросил Федор Трофимович.
— Послушать хотим, — выступил вперед Надводнюк.
— Не о вас разговор будет.
— Здесь только собственники, — тоненьким дискантом выкрикнул старый Орищенко из-за спины Писарчука. Этот дискант всем был хорошо знаком: Орищенко по праздникам пел на клиросе.
Писарчук дернул его за рукав, но было уже поздно. К крыльцу, тяжело ступая, подошел Ананий.
— Я тоже собственник.
По двору прокатился хохот.
— Что же у тебя есть, Ананий? — перегнулся через перила Писарчук.
— Хата.
— В которой и от дождя не спрячешься! — закричал кто-то в толпе.
— Что еще у тебя есть?
— Земли три упряжки. Жена есть, дети!
— Принимаете?
— Шутить любишь, — хотел засмеяться Писарчук, но лицо его искривила колючая гримаса.
— Какие там шутки? Вы дело говорите!
Все притихли в ожидании ответа.
— Придешь ко мне, поговорим.
— Сейчас говорите!
— Неподходящая кандидатура, правда? — отозвался Бояр. Писарчук побагровел.
— Вон со двора!
Надводнюк вскочил на стоявшую возле крыльца скамью. Толпа сразу же окружила его.
— Слыхали? Как скотину, гонит! — громко сказал Надводнюк. — Видели, кто здесь собрался? У одного сорок десятин, у другого пятьдесят, у третьего еще больше. Анания не принимают — не ко двору. «Собственники» будут совещаться. Мы знаем, о чем богатеи совещаются! Не поможет вам ваш совет…
— Ты знаешь, куда девают таких? — схватил Надводнюка за плечо Писарчук.
Рядом с Дмитром стали Бояр, Ананий, Малышенко и Кутный. Затрещали колья в плетне. Писарчук вбежал в сени и загремел засовом.
Возмущенная толпа стала выходить со двора.
Надводнюк шепнул Бояру:
— Скажи Ананию, Малышенко и Клесуну, другим я скажу, как только стемнеет, — ко мне.
Поздно
— Поговорим, как дальше жить будем, — начал Дмитро, когда все уселись вокруг стола. — Кулаки в союз записываются, а мы, фронтовики, беднота, до каких пор будем молчать?
— Нет у нас объединения, вот если б объединиться! — сказал, попыхивая самокруткой, Малышенко. Среди других он выделялся своей худобой и лихорадочным блеском глаз. Курил он быстро, рывками, с какой-то чрезмерной жадностью.
— В других селах уже начали объединяться, — продолжал Дмитро. — Сам Ленин говорит, чтобы беднота объединялась в комитеты. Чтобы власть в селе взяли мы. Кто же без нас начнет? Мы, фронтовики, всему селу голова. Разве я неправильно говорю?
— Правду говоришь, — воскликнул Ананий. — Где объединение — там сила!
— Вы думаете, зря собрались сегодня у Луки Орищенко? Они чувствуют, что нынешняя власть их не спасет. Вот и обдумывают, как людей прибрать к рукам. А мы подумаем, как их комитет разогнать… Вот зачем я позвал вас сюда.
Все долго молчали. Трудную задачу поставил перед ними Надводнюк. Обдумать надо, чтобы не споткнуться. Да и немного их в селе — этих «собственников»; если бы всем селом выступить против них — в порошок растереть можно. Но опять же власть за них. Если бы по всей стране все вместе выступили… А к этому идет — народу дохнуть нельзя из-за панского и кулацкого отродья. Уже вспыхивают по ночам зарева над лесами. Не бедняцкое горит, а помещичье. Народ поднимается на ноги, топоры острит.
— С людьми поговорить надо, чтобы знали, за кого выступать на сходе, — посоветовал самый молодой из фронтовиков Павло Клесун.
— Правильно говоришь, Павло! Каждый на своем конце села пусть расскажет о нынешней власти и объединяет бедноту. А тогда на сходе выступим и новый комитет изберем. Давайте здесь и наметим, кого в комитет избирать.
— Ясно, кого избирать, — Надводнюка, он председателем будет, другого такого на селе нет! Бояра, Анания, Клесуна. Люди их знают, они за людей постоят. Смелых надо избрать, чтобы не оглядывались, чтобы свой путь знали, других бы вели за собой — тогда и победа будет… Об этом совещании пока молчать надо, но людей готовить. Затем сразу, неожиданно для Писарчука, пойти в атаку и выбить его с занятых им позиций.
Ночь выдалась темная, облачная. На улицах тишина, будто в яме. Идти Федору Трофимовичу довольно далеко. Его усадьба на самом углу, где сворачивать из Боровичей на Макошин. Хоть и хорошо после собрания угощал Орищенко, но не опьянел Федор Трофимович. Идет он по улице и боится. Век целый ходил и ничего не боялся, да и теперь как будто ничто не угрожает ему, а все-таки страшно. Из памяти не выходит треск кольев в усадьбе Орищенко, когда на собрание приходила беднота. А вот кто тащил колья, Федор Трофимович не заметил. Это еще больше пугало.