Десять кругов ада
Шрифт:
Ворон все это время не спускался к хозяину, сидел на пролете крана и задумчиво разглядывал тихо плачущего крановщика, он вообще знал гораздо больше, чем испуганные люди внизу.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
На вахте дежурил прапорщик Сурков, порядочная сволочь, бывший запивоха, а сегодня - бранчливый и рано постаревший мужик, не знающий, куда себя деть после своей замечательной работы и во время ее.
– Допрыгались...
– раздраженно бросил он, когда Воронцов осторожно внес Пашку.
– Все мне здесь уляпаешь...
– сдвинул он с лавки газеты. Брезгливо посмотрел на капающую кровь.
Я заметил: ничего
– Федорыч, - взмолился, - отпусти, я сам его донесу до санчасти. Решай, Федорыч, решай, родной.
– А он медлил, трусил, пугливо оглядывая кровавую мою ношу.
– Не убегу же я с ним!
– заорал я, как придурок.
Этим и прорвало. Федорыч махнул рукой и кинулся звонить - испрашивать разрешение у Зоны.
– Не убежишь, Квазимода?
– все же вставил подленькую фразочку Сурков.
Ему я не ответил, а вот Бакланову, что юлой кружился рядом да еще на ухо мне прошептал: "На меня греха не таи", - обиженным фальцетом, ответил матом: "Пошел, не до тебя".
Тут прибежал Федорыч - разрешили. И я ступил - осторожно, как в холодную воду в апреле, - с грузом своим бесценным, мальчишкой, который годился мне в сыновья, на свободу.
Ах, какими длинными были эти километры до санчасти...
Бедный Гусек, полчаса назад розовощекий крепыш, новоявленный муж, исходящий молодой и горячей кровушкой, в шоке от неожиданно ухнувшей на него дикой боли, только хрипло дышал, закатив омертвевшие глаза. Не было слышно криков и стонов, что еще больше меня страшило и быстрее гнало вперед. Словно нес я куклу тряпичную с хриплым динамиком внутри.
У этого Суркова, важно семенящего позади, тоже проснулась совесть, и он, в нарушение Устава, предложил помощь. Я только матюгнулся в ответ, и он замолчал до санчасти. Может, зря я отказался: мышцы занемели, даже лицо, залитое потом, как бы окаменело. Горячей солью щипало глаза, я вот-вот мог упасть. Но не просить же Суркова вытереть лицо его шелковым платочком?
Расхристанное тело Пашки дышало и булькало в такт моему загнанному бегу. Мы дышали пока вместе. И я ощутил его вдруг родным сыном, хоть постылая судьба лишила меня такой радости. Отчаянию потери не было предела, я что-то хрипло говорил ему, умолял не уходить... Кровавый пот и слезы смешались на моем страшном лице, а душа полыхала болью до огненных кругов в ослепленных глазах.
НЕБО. ВОРОН
У меня тяжкая эта картина стояла пред взором - я ведь могу видеть все, не обязательно быть рядом. Кто же еще сохранит память о Мире, живущем мгновения. Ворон - вечное понятие для людей... Я - память этого мира, в котором человек гордыней возомнил себя хозяином, вершителем судьбы. Я же вижу и знаю его завтрашний день и близкий конец - со слезами и кровью, когда он, "гений и творец", обессиленно забарахтается в своем вонючем дерьме, вспомнив Бога и умоляя дать еще денечек жизни... Но все расписано на Небесах... Бедный, жалкий человек...
Да, они дышали в унисон. Только тот, с раздавленной плотью, что был на руках моего хозяина, жадно пил свои послед-ние глотки жизни.
Он умрет неслышно, и благо, что сознание не вернется к нему - слишком убог последний приют для молодого тела, слишком много солнца падало в процедурный
И слишком красиво будет лицо женщины-врача, что склонится над ним. То самое лицо дачницы в купальнике, что он так и не смог разглядеть в свой бинокль.
ЗОНА. ТЕРАПЕВТ ЛЮБОВЬ
Мне достаточно бросить один взгляд на травмированного, чтобы определить его шансы на жизнь. Когда измазанный в крови человек внес свою печальную ношу, я сразу поняла, что парнишка не жилец. Крепкий мужчина был пугающе уродлив. Едва положил парня на кушетку, и ноги подкосились, он осел рядом на колени. Да так и остался, как в церкви на молитве, перебирая дрожащими от напряжения руками грязные и вонючие майки, в которые были завернуты ноги несчастного парня. Он припер его на руках с восьмого участка, а это почти три километра.
Я вытерла салфеткой его высокий лоб и страшное лицо, но оно опять взмокло. Сам он этого сделать не мог - руки свело судорогой.
Так вот, я еще раз вытерла его лицо и тут догадалась, что это не пот, а слезы...
Охранник едва вытолкал его во двор. В моей памяти остались его глаза... Глаза жили как бы отдельно от перекошенного лица - умные, спокойные, все наперед знающие. И исход парнишки он знал, но принес в надежде на чудо. Он на мгновение обернулся в дверях и с такой мольбой поймал мой взгляд, что я вся содрогнулась. Он просил сделать это чудо... И я увидела в нем огромное сердце, все исполосованное шрамами...
На улице он поругался с прапорщиком, что его конвоировал к нам... Сорвался в разрядке нервов.
Когда ножницами разрезали окровавленные брюки пострадавшего, нашли полный карман битого стекла. Помощник мой сказал, что это линзы бинокля.
Бинокль... в Зоне... зачем?
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Они меня выставили сразу же из санчасти, как смог подняться на ноги. С другой стороны, зачем им мешать. Сынок, Пашка... главное, чтобы они тебя вытащили. А на это надежда слабая...
И потопал я с прапором в Зону, и впервые вдруг оказался в ней раньше времени окончания работ. Она была непривычно пуста, и это давило на меня еще тяжелей. Во рту почему-то появился необычный горький привкус, и я стал искать курево, как одержимый, будто спасительные таблетки от сердца.
Курево-то было вскоре найдено, но утешение не пришло.
НЕБО. ВОРОН
Я видел, как он бродил между газонов и клумб пустой Зоны. Видимо, даже непривычная тишина действовала на него удручающе. Он был в эти минуты как бы волен, никто им не помыкал.
И потому я не подлетал, давая ему насладиться этим состоянием, может быть, почувствовать себя - хотя бы на недол-гий миг - прежним, каким он был до первого суда. А я знал, каким он был, я все прочел в свое время в его глазах.
И был мой Квазимода... ох, кем он был!.. Я читал книгу его жизни, и она начиналась светло и привольно: там были красивые девушки и удача, там роились верные друзья, был любимый город - все это было. Обобранный своими же людскими законами, мой друг и хозяин превратился в Зоне в злобного, усталого угрюмца. Что может сделать для него мудрая птица, не умеющая остеречь бредущих во тьме? Я был с ними рядом, и это был уже подвиг; многие мои соплеменники копили Великие Знания о жизни, беспечно плодясь в чистых и свежих лесах, устраивая свои гнезда счастья и презрительно относясь к тем, кто внизу.