Десять кругов ада

Костомаров Леонид

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Но если Сычов воспринимал свою высокую жизнь обычной - он работал крановщиком и на свободе, - Гуську кран был редкой возможностью поглазеть на отрезанный колючей проволокой мир, что открывался во всей долгожданной красе.

Вон чьи-то вялые и сытые дети играли под деревьями в свои нехитрые игры, а вон ухоженные собаки тащили за собой озабоченных их проблемами владельцев. Даже любой ржавый и старый автомобиль, изредка проносившийся по этой дачной тихой улочке, казался Пашке легкокрылым и недоступным чудом.

Ну, и женщины,

женщины... Толстые и худые, с прическами и стриженные как пацаны, с оголенными коленками и в брюках - все это женское многообразие манило, бередило, звало... Особенно нравилась одна - чернокудрая, ладно сбитая, быстрая. Она появлялась всегда по субботам на небольшой даче - самой близкой к Зоне. Иногда копошилась во дворе по хозяйству, но были дни - самые сладостные, когда она появлялась в ярком песочного цвета купальнике и надолго замирала в шезлонге. Что тут творилось в его воображении! Если бы она только знала! Он вce пытался увидеть ее лицо... но было очень большое расстояние. В ее фигуре, походке что-то было знакомое, родное... Он был уверен, что встречал ее... Но где?

НЕБО. ВОРОН

Я все знал об этой женщине. Она была врачом-терапевтом и пять дней в неделю ходила в Зону лечить больных зэков. Относилась она к ним как к обычным больным, по поводу их прошлого не фантазировала, сегодняшней их жизнью не интересовалась. Умела соприкасаться с ними и держать на дистанции. Натура тонкая, она могла безошибочно определять, кто из ее больных был из ее мира мира чувств и потаенных желаний. Так она, приметливая, вышла на высокого молчаливого полуюношу-полумужчину, старательно прятавшего при встрече тонкие руки с музыкальными пальцами - стеснялся.

Однажды она ему это сказала. Он поднял глаза. Не надо даже обладать моей интуицией, чтобы представить, что с ними случилось дальше. Это был человек, которого в Зоне прозвали Достоевским. Он писал книгу о людях, с которыми жил рядом.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Однажды она мне сказала:

– Зачем вы прячете руки от меня? Если и стесняетесь перед ними, - кивнула за окно на белеющую в полумраке Зону, - перед женщиной за такие руки вам не должно быть стыдно. Поверьте мне.

Я поднял на нее глаза. Впервые.

...Я будто знал ее всегда, и досель живы волшебные ощущения ее налитого, но удивительно нежного, бархатистого тела... и потока волос, они всегда омывали меня всего, с какой бы стороны я ни обнимал ее... Зажатая опасностью разоблачения нашей связи, она силилась подавить чувства, стоически молчала, кусая губы, но иногда прорывались такие дикие страсти и стоны, разрывающие ее естество, что мне становилось страшно... она возродила во мне память о женщинах, которых я любил телесной любовью, и от каждой она взяла только лучшее и оттого была по сути бессмертна - Женщина, воплотившая Страсть, вечная, не упустившая ничего из искусства любви и женских тайн...

В вонючем бараке, вспоминая об очередной тайной встрече, я каждый раз спокойно и трезво не верил в ее существование, считая все это счастливым сном. Когда все повторялось, я даже не мечтал о продолжении,

потому что мы вели себя так, будто в этот момент были некими бессмертными существами, неутомимыми и не знающими о существовании времени.

Никогда и ни с кем, уже на свободе, куда я вышел и безрассудно нырнул в свои проинтеллигентские московские круги, полные всяких высоких соблазнов, я не подходил даже близко к тем ощущениям, что испытывал в полутемной комнатке санчасти, на ее кушетке...

МЕЖДУ ЗОНОЙ И НЕБОМ. ДОСТОЕВСКИЙ

Измаявшийся на башенном кране Пашка гениально придумал себе развлечение, что сделало риск подъема на такую верхотуру вполне осмысленным с точки зрения активного отдыха. Он смастерил подзорную трубу. Линзы Гуськов удачно стибрил в клубе, из кинопроектора "Школьник", в литейном цехе прихватил плотную оберточную бумагу.

День премьеры трубы был весьма подпорчен отсутствием главного объекта наблюдения, той очаровательной дачницы, возможно бывшей катализатором могучего изобретения. Пока же в поле зрения попадали только дворняги да одичалые куры. Впрочем, как раз сегодня и можно было забыть о трубе.

Пашка сегодня чуть опоздал на развод, потому что ночью было свидание. Уже второй раз приезжала бабенка ладная из соседней деревни, чернявая, сильная, ловкая. Кормила его эти два дня на убой, как на воле, по полному: первое, второе, третье, а ночью воздавал сытый и страшно голодный на женскую половину Пашка своей чернявой услады для нее невиданные...

Внизу Гуськов увидел деваху в коротком платьице, загорелую, с белыми лямочками от лифчика на полных плечах. Зовущую. Но он разрешил себе не обращать на нее внимания: зачем это ему сегодня?

– Дай глянуть, - потянулся крановщик и ловко выхватил из рук наблюдателя трубу.

– Ты и так весь день сеансы ловишь!
– возмущенно закричал изобретатель и буквально вырвал свою игрушку из заскорузлых рук Кольки.

Впрочем, и сам посмотреть толком не успел: пребывание под облаками было прервано окриком звеньевого снизу:

– Пашка, вниз! Шустро! Бетон пришел!

Скатившийся на землю - спускаться было менее страшно - Гусек подхватил оставленный у основания крана свой инструмент - лопату, вскарабкался в кузов самосвала. Длинноволосый водитель - вольнонаемный Серега - без интереса следил за ним с подножки.

– Че, Серег, по моде подстригся? Не то что мы!
– Гусек пригладил свою колючую голову. Он начал свою старую песню - подколки, только с их помощью можно было расшевелить вечно сонного Серегу.

– Не нравится?
– помотал Серега гривой.

– Почему ж...
– не согласился Гусек, ловко очищая борта от налипшего бетона.
– На бабу даже очень похож.

– Глохни, ты...
– огрызнулся и слез с подножки оскорбленный водитель.

– Че, чаю теперь не привезешь?
– играл Пашка с огнем.
– Так и так бы не привез...
– заметил преувеличенно грустно.
– Ну, че ты, Серега, жлоба из себя давишь? Трешки тебе уже мало с червонца... Пятерик захотел?