Десять лет на острие бритвы
Шрифт:
Но тут открылась дверь и меня повели на допрос. Следователь, молодой человек лет двадцати пяти, на вид довольно симпатичный, в штатской одежде. Фамилию его не помню. Он вежливо предложил сесть и у меня мелькнуло: «Плоткин говорил неправду».
— Ну что же, Анатолий Игнатьевич, давайте будем знакомиться. Начнем с анкеты, а потом поговорим об остальном.
Дошли до отца.
— Кто ваш отец?
— Отец военный врач, доктор медицины, он умер в 1917 году вследствие полученной на фронте контузии.
— А вы не помните его чина?
— По документам он был коллежским советником,
— Хорошо, запишем: сын полковника.
— Но, позвольте, — возразил я, — ведь между полковником и врачом большая разница. Первый командует людьми, от него зависит их жизнь, а врач только их лечит. Отец занимал довольно высокий пост в армии Брусилова и, несмотря на это, бросил все в критический момент одного сражения, когда не успевали подбирать раненых и оказывать им первую помощь, бросил все и выехал на место боя, где и получил контузию, приведшую к его смерти. Он еще и в японскую войну был награжден золотыми именными часами, помимо других наград. Как видите, своим отцом я могу только гордиться.
— Кому нужны эти сказки, Анатолий Игнатьевич! — с иронией отозвался следователь. — Идем дальше.
— Беспартийный.
Я запротестовал.
— Вы прекрасно знаете, что я кандидат в члены ВКП(б). Я ошибочно был исключен во время проверки партийных документов и восстановлен, и все мои документы находятся в райкоме, о чем последний, еще два месяца тому назад, сообщил парткому участка. Я их не смог взять потому, что почти месяц находился в командировке по передаче передового опыта и методов работы, достигнутых участком, которым я руковожу, а когда приехал, то никого не смог застать в райкоме — куда-то все его работники исчезли.
— Раз мы их не изъяли во время обыска и у нас их нет, то будем считать вас беспартийным, — бесстрастно констатировал он.
Дошли до участия в общественной работе. Он пишет: «В общественной работе не участвовал, или очень немного». Это меня возмутило до глубины души.
— Как это так? Ведь я был кандидатом в члены Ленинградского Совета, председателем юнсекции на Волховстрое, внештатным инспектором Ленинградского бюро жалоб ККРКИ, председателем бюро инженерно-технической секции на Магнитострое, членом Уральского правления профсоюза строителей, делегатом V съезда инженерно-технических секций, членом горсовета Магнитки. Разве этого мало? Разве это не характеризует мою общественную работу?
— Все это ерунда. У нас нет документов, подтверждающих то, о чем вы говорите.
— Как так? — воскликнул я. — Все документы забрали во время обыска.
— У меня их нет, мне их не передавали, значит их нет.
Дело дошло до подписания анкеты. Я категорически отказался ее подписать.
— Ах, так! Хорошего обращения с тобой не понимаешь? Встать! Марш в угол! Будешь стоять до тех пор, пока не подпишешь, отвернись лицом к стенке! Ты еще расскажешь, как работал начальником иностранного отдела, передавая сведения иностранным разведкам.
Я был настолько ошеломлен брошенным мне обвинением, что на какое-то время потерял всякое соображение. Придя в себя, я заявил:
— Вы лучше о моей работе запросите полковника Болдырева, начальника СПО, он хорошо
— На черта он мне нужен! — крикнул следователь. — Я и без него обойдусь. Подписывай!
— Не подпишу.
— Ну и стой!
Я стоял, наверное, часа два и невольно вспомнился незаконченный рассказ Плоткина, неужели он прав? Не может этого быть! Очевидно, этот произвол исходит от местных органов. Я стоял еще какое-то время лицом к стенке в углу и вдруг мне стало почему-то смешно: меня, взрослого человека, поставили в угол, как напроказившего ребенка.
Устали ноги, я повернулся к сидящему за столом следователю и заявил:
— Стоять больше не буду. Это недопустимые методы следствия, противоречащие нашим законам конституции, это насилие!
Он вскочил и начал орать:
— Ах ты, контрреволюционная сволочь, еще рассуждаешь, что законно и что незаконно. Для вас, контриков, нет законов! Я тебе покажу закон! Такой закон, который тебе надолго запомнится.
В это время открылась дверь в кабинет и на пороге появился начальник райотдела.
— Что за шум, в чем дело?
Я заявил ему, что следствие ведется недопустимыми методами и требую свидания с прокурором. В ответ услышал, сказанное совершенно спокойным голосом, в котором сквозила ирония:
— Ему прокурор нужен! Посади его в карцер, пускай там встретится с прокурором, протрезвится немного, умнее станет.
Да, Плоткин был прав. Все шло по разработанному сценарию. Дежурный милиционер впихнул меня в какую-то темную коморку без освещения, т. к. в ней не было окна. Здесь можно было или только стоять или сидеть на полу.
Когда я немного освоился с темнотой, сел на пол, т. к. ноги все же устали, хотя стойка и не была длительной, начал осмысливать в этой темноте вопросы задававшиеся следователем и интерпретацией им моих ответов. Больше всего задело его лаконичная категоричная запись «сын полковника». Перед глазами отчетливо возник образ отца: веселого, остроумного, смелого, мужественного, порядочного, принципиального, правда, вспыльчивого человека.
Отец
Ребенком, оставшись без родителей, погибших в последнем польском восстании, был взят на воспитание его сестрой, моей теткой Марией Константиновной, сосланной вместе со своим женихом в Сибирь.
Там отец окончил гимназию и медицинский факультет Томского университета, став лекарем, практиковал в разных уездах Сибири, ведя одновременно научную работу по исследованию целебных источников, на эту тему им была опубликована не одна работа, часть из которых можно найти в библиотеке имени В. И. Ленина. В холерный год он составил антихолерную микстуру и опробовал ее на себе. Она была названа его именем. С моей матерью он встретился в Петербурге, когда там находился на повышении квалификации в одной из клиник. Они поженились помимо воли ее отчима Мартынова Николая Гавриловича, одного из основателей антикварного дела у нас в России. Он до конца своей жизни оставался врагом отца, не разрешил даже бывать в своем доме, и, когда отец приезжал в Петербург, то с матерью встречался только в часы, когда дед был на работе.