Десять лет на острие бритвы

Конаржевский Анатолий Игнатьевич

В камеру с каждым часом прибывали осужденные. Очевидно, спешно готовился этап, надо было разгружать слишком переполненную контрреволюционерами тюрьму и дать место очередным жертвам произвола. К вечеру в ней собралось 32 человека. Среди них оказались уже знакомые мне два баптиста, здоровенный дядька Черноиванов, лет 45, осужденный за бандитизм, и колхозник из той камеры Литвинов, имевший статью просто КР (была, оказывается, и такая аморфная статья). Мое внимание привлек сидевший в самом уголке мальчик лет 15-ти. Выглядел он совершенно не растерянным, с любопытством рассматривал людей, он не был похож на удрученного своей судьбой человека. Я подошел к нему и поинтересовался, за что его осудили и на сколько. Оказалось, группа ребят, школьников затеяла игру в Сталина, Молотова, Ворошилова и Тухачевского, в которой получилось так, что Тухачевский арестовал Молотова, об этом услышал кто-то из учителей и написал в НКВД. Всю группу в шесть человек арестовали и дали по 5, 7 и 8 лет.

— Я получил 7, — сказал мальчик.

Вот, оказывается, как

просто и коротко решались судьбы. Но сколько трагедий, в этой неподдающейся здравому смыслу истории, с детьми, сколько в ней затронуто семей, переживающих, потрясенных, неожиданно свалившимся на них несчастьем. Сколько искалеченных маленьких жизней? Володя сидит на своем рюкзаке и улыбается, он даже, пожалуй, чувствует себя в некотором роде героем, не верит в эти семь лет, считает, что это так просто, несерьезно и скоро он вернется домой. А я подумал, ведь это дети, что же с ними будет, когда они пройдут через школу лагерей и колоний, какова будет их судьбы с клеймом КР за плечами. А сейчас вот он, еще мальчик, Володя будет оторван от здоровой, нормальной жизни, от родителей, школы, общества; не захлестнет ли его и таких, как он, лагерная блатная, извращенная среда? На эти вопросы я не находил ответа. А что происходило со мной? Я не жил, а был в каком-то кошмарном трансе. Неужели, неужели это не сон? Эти избитые люди, лишенные свободы заочно, отсутствие права самозащиты, пытки, искусственное создание врагов народа. Далеко не сразу я понял, что это не единичные, из ряда вон выходящие случаи, а определенная система. Но кому это надо? Кто же стоит за всем этим? Он, Сталин? Нет, не может этого быть. Его образ для меня оставался чистым. Я защищал его перед меньшинством, утверждающим обратное, говорил, что лес рубят — щепки летят, что один, действительный враг, может быть опаснее целой армии, а недопустимое поведение многих следователей не что иное, как произвол. К сожалению, это оказалось не так. Большинство было жестоко обмануто, в том числе и я.

Этап

Наступил вечер. Всех занимал один-единственный вопрос: куда повезут, в какие места, отдаленные или близкие? Что готовит ближайшее будущее? Работая в начале тридцатых годов зам. начальника строительства второй магнитогорской плотины, я получил довольно хорошее представление об исправительно-трудовых колониях, т. к. на строительстве плотины все неквалифицированные работы исполняли заключенные только с бытовыми статьями, политических в колонии не было. Возницей, а просто кучером закрепленных за мной пары лошадей был Степан, убивший из ревности свою жену и имевший срок наказания 8 лет. Как-то даже не верилось, что такой простой, общительный человек мог стать убийцей. Мне приходилось часто бывать в зоне колонии, там всегда был порядок и чистота: в бараках аккуратно застеленные постели, возле каждой кровати тумбочки, полы мытые и питание вполне сносное; в зоне даже был продуктовый ларек. Магнитогорская НТК имела несколько участков, ее возглавлял деловой, высококультурный начальник — Гейнеман, с которым у меня сложились хорошие взаимоотношения, как в деловой, так и в личной жизни. В 1938 году его расстреляли, об этом поведал мне Михаил Альбертович Арш, работавший в Магнитке директором дома инженерно-технических работников, где я был неосвобожденным сначала заместителем, а потом председателем правления. М. Арш, его жена Зоя Левицкая и Поляков были организаторами Магнитогорского ТРАМА, а когда в 1936 году закончили строительство драматического театра, Арш стал его первым директором. В 1938 году он угодил в Магадан на 7 лет, счастливо отделался, т. к. «группа» обвиняемых, по которой он шел, была почти вся расстреляна. Умер он в Москве, реабилитированным. Помогал известной всем народной артистке Ирме Яунзен в ее работе в ЦДРИ. Так что представление об ИТК я имел, а что такое лагеря — не знал, и эта неизвестность, неопределенность в отношении ближайшего будущего, естественно, вызывала тревогу. Хотелось об этом не думать, но ничего не получалось, все равно думалось.

Особенно плохо было тогда; когда приходили в голову мысли о семье. Я считал необходимым при первой же возможности сообщить жене, чтобы она считала себя совершенно свободной, не связывала бы свою дальнейшую жизнь с моей. Ей было только 32 года, она молодая, интересная женщина, немало мужчин обращало на нее внимание; вернусь ли я через 10 лет, это вилами по воде писано, и если, допустим, вернусь, то в 42 года с тяжким грузом за плечами, вряд ли можно будет устроить нормальную жизнь. Надо обязательно «развязать ей руки». Юру есть кому воспитать, брат Константин, сестра Ираида, мама, возьмут его под свою опеку и выведут в люди. Поможет жена, ее брат. Он не останется в стороне, он один из первых пролетарских писателей, автор нашумевшего в начале 20-х годов романа «Голод», сибиряковец, челюскинец, Сергей Семенов.

Зашел надзиратель и объявил:

— Приготовиться к отправке.

Начали вызывать по одному человеку. В коридоре обыскивал вещи военный конвой, каждого раздевали донага, и самое унизительное, в моральном отношении, осматривали даже задний проход. Мне хоть в чем-то повезло: за час до этапа я получил передачу — вещевой мешок и в нем теплое белье, полотенце, теплые шерстяные носки и буханка белого хлеба, которую конвой при обыске протыкал шилом вдоль и поперек. Формировался комплект на вагон — 32 человека. Но вот обыск и приемка заключенных закончены. Нас вывели во двор к воротам тюрьмы,

а затем по одиночке на улицу, где опять происходила сверка с формулярами, но уже в оцеплении солдат с винтовками наперевес и овчарок.

Несмотря на то, что был только конец ноября, стоял довольно сильный мороз, пришлось опустить наушники, ноги почти не мерзли, выручали теплые носки. Мы не имели права стоять и, топчась, разогревать ноги. Нас сразу, при выходе, встречала команда «Садись!». Наконец колонна сформирована. Команда: «Встать! Внимание! Во время движения колонны не разговаривать, соблюдать строгий порядок, идти в затылок, не отставать, из рядов не выходить, шаг вправо, шаг влево — считается побегом, конвой применяет оружие без предупреждения!»

Такую тираду приходилось слышать не один раз, но запомнилась больше всего эта, первая. Я до сих пор часто слышу ее во сне, хотя прошло уже немало лет с тех пор. Колонна тронулась. Злой, хриплый собачий лай и крики конвойных «подтянись!», сопровождали нас всю дорогу. Наконец, привели в какой-то железнодорожный тупик, где находился эшелон из двадцатитонных вагонов, он освещался отблесками прожекторов и фонарей товарной станции и одного прожектора, установленного на последнем вагоне эшелона. У каждого вагона стояли охранники. Нас подвели к составу, посадили на землю. Вся колонна, как оказалось, была разбита и построена по вагонам. Я был в первом таком подразделении. Появившийся откуда-то командир предложил нашей группе следовать за ним и повел нас вдоль эшелона к самому дальнему вагону, здесь он вытащил из полевой сумки папку и начал выкликать фамилии по алфавиту. Внимательно вглядываясь в наши лица, сравнивал каждого, наверное, с фотокарточкой, предлагал назвать имя, отчество, статью, срок. Затем, опрошенный лез в вагон. Я выбрал себе место на верхних нарах у зарешеченного окошка. На нарах разостлана довольно толстым слоем солома, посередине вагона стояла буржуйка, около нее — небольшая кучка угля. На полке, прибитой к противоположной двери, стоя бак с водой и прикрепленная к нему тонкой цепочкой жестяная кружка. У той же полки, внизу, находилась небольшая параша без крышки, доставлявшая нам большие неприятности в пути в связи с ее малой емкостью: она часто переполнялась и из нее выплескивалось содержимое на пол вагона.

Рядом со мной разместился Литвинов — добродушный здоровяк, осужденный по ст. КР на 10 лет, за ним Василий Федорович, пожилой, но физически крепкий человек (фамилии не помню), директор совхоза, член партии с 1923 года, участник гражданской войны, осужденный на 8 лет по ст. КР, его обвиняли в пособничестве троцкистам. Вторым от меня был веселый, неунывающий комсомолец Филипп, или, как его потом все звали, Филя. Работал он в райкоме комсомола вторым секретарем. Попал в тюрьму за то, что в разговоре с ребятами-комсомольцами высказал свое мнение в отношении появления такого большого количества врагов народа. Кто-то донес на него. Дальше, за ним, колхозник средних лет, ляпнувший в адрес колхоза и райисполкома какую-то глупость, подхваченную выслуживающейся дрянью и донесшей куда следует. На противоположной стороне разместились — старый знакомый Черноиванов, два баптиста, причем один из них с благолепным лицом, действительно представлял собой противника нашего строя, не стесняясь, говорил об этом мне, часто приходилось с ним дискутировать во время нашей длинной дороги. Там же устроился и подросток Володя, волею судеб оказавшийся в нашей группе, другие спутники совершенно стерлись в моей памяти, если не считать четырех жуликов, молодых ребят, компанией продававших на жд станциях табак в пачках, набитых опилками, не брезговали и мелким грабежом. Сидели они уже не один раз, но вели себя тихо, без каких-либо выкрутасов.

Через некоторое время в вагоне появился старшина и приказал выбрать старосту вагона. Старостой избрали меня. Я предложил распорядок жизни и поведения во время следования эшелона. Они заключались в следующем: чтобы никому не было обидно, в отношении горбушек и мякишей хлеба, или кажущейся на вид большей или меньшей порции, дежурный пальцем показывает на ту или иную пайку, спрашивая:

— Кому?

То же самое при раздаче сахара. Раздает баланду также дежурный один раз в день. Запрещено нецензурно ругаться. Всем ложиться спать в одно время, кто не хочет — разговаривать вполголоса. Делать пятиминутные физзарядки, курить только внизу, у буржуйки во избежание пожара. Топить и ночью (это входит в обязанности дежурного), уголь беречь, т. к. достается он тяжело, согласно заявлению конвоя. Парашу выносить по очереди, мимо не мочиться, окурки бросать или в буржуйку, или в парашу. Вот такой жесткий распорядок был установлен в нашем вагоне.

Этот первый этапный вечер прошел больше в молчании, каждый думал о пройденных днях и о своем неизвестном будущем, о том, как сложится жизнь, придется ли свидеться с родными, как к тебе отнесутся, если останешься живым и выйдешь на свободу, окружающие люди: с сочувствием или с подозрительностью и холодностью будут к ним относиться. Не хотелось разговаривать и потому, что слишком все устали после многочисленных треволнений.

Ночь прошла спокойно, но спалось плохо: будили и раздражали периодические удары деревянного молотка по дну вагона и наружным боковым стенкам. Это конвой проверял, нет ли сорванной доски — подготовки к побегу. Целесообразность такой проверки сомнительна. Никто не рискнет прыгать на ходу поезда под вагон, зная, что в конце эшелона пристроены специальные грабли, которые обязательно поймают беглеца. На остановках, с двух сторон эшелона стоят часовые, кроме того, эшелон освещен прожектором.