Десятые
Шрифт:
Подобных выкриков были тысячи, но больше было слов поддержки. И Трофим с каждым днем чувствовал, что становится взрослее и крепче. И главное, жена видела его перемену. Раньше ее явно раздражали его частые отъезды, иногда многонедельное отсутствие дома. Хоть и понимала, что это для дела, что он работает и зарабатывает всё больше не столько сидением за письменным столом, а именно такими вот поездками; зарабатывает не всегда живые деньги, а известность, которая принесет деньги чуть позже, но часто не могла сдержать обиду, что он едет, а она с детьми здесь и здесь; иногда ревновала к поклонницам его прозы; боялась за него, скучала, говорила, что ей одной трудно… Теперь же Лёся отпускала беспрекословно, давала ему почувствовать, что понимает всю важность его дела, нужность именно этой
И когда после месяцев призывов в интернете, разнообразных СМИ поддержать тех, кто борется за Новороссию, Трофим сказал ей, что ему нужно побывать там самому, самому увидеть, услышать, пожать руки тем, кто сражается, Лёся просто сказала: «Да, ты прав. Поезжай».
Завтра он едет туда снова. На этот раз поведет три грузовика с вещами и продуктами тем, кто решил встретить зиму в разрушенных, разоренных городах и селах. В их родных городах и селах. Наших…
Две недели назад Трофим бросил клич в соцсетях, что собирает деньги на гуманитарную помощь, поместил счет для пожертвований. И посыпались переводы. Пятьдесят рублей, сто рублей, пятьсот, десять тысяч… Новосибирск, Воронеж, Красноярск, Петропавловск-Камчатский, Благовещенск, Казань, Челябинск, Астрахань, Томск… И приписки к переводам, слова, которые дороже денег: «Держись, Донбасс!», «Православным братьям», «Москва с вами», «Благодарю за возможность помочь», «Трофиму – верю!», «На победу», «От русского украинца»…
Читая это, видя географию откликнувшихся, Трофим наконец по-настоящему, не умом, а душой, сердцем ощутил огромность и неистребимую крепость страны, увидел не группки людей, для которых окружающие – соперники, враги, а общность единомышленников, соратников. То, что называют народом. Нацией.
И так хотелось, чтобы это ощущение не проходило, не изгадилось слюнями врагов и глупцов. Так хотелось, чтобы ощутили то же, что и он, Трофим, старшие мужчины их рода. Но их не было, не было. Ушли все нестарыми, могущими еще многое совершить. Одни погибли с криком «За Родину!», другие задохнулись в душегубке девяностых…
Были сыновья. Три сына. Три растущих парня с фамилией Гущины. И дочка – пятилетняя русоволосая Дарья…
Сыновья тоже изменились. Взгляд изменился, походка, движения, речь. Почти исчезло детское… Нет, не то чтобы детское, а это показно-беззащитное, сюсюкливое… Уси-пуси, которое так свойственно современным комнатным людям… Дочка могла еще иногда поиграть в маленькую, но она все-таки девочка, да и действительно еще маленькая. Тоже – нельзя детства ребятишек лишать.
Впрочем, Трофим не был суров с сыновьями и дочкой; наоборот, любил приласкать, подурачиться, но тем не менее… Дети всё очень хорошо понимают. Лучше многих взрослых теть и дядь…
Внес тяжелую сумку с продуктами в дом, включил бойлер и поднялся на второй этаж, в свой кабинет.
Приостановился на пороге, оглядывая обстановку, привыкая к ней… Всегда так после отсутствия приостанавливался, будто исполнял какой-то обряд. Не хотелось здесь торопиться, суету вносить.
Не снимая куртки, сел в удобное кресло. Не мягкое, но и не жесткое, с высокой прямой спинкой… Частенько в интервью Трофим дразнил журналистов, литературную и прочую общественность, заявляя, что пишет левой ногой, не знает, что такое вдохновение, что занимается литературой для зарабатывания денег. Время от времени кто-нибудь начинал цитировать эти заявления, стараясь принизить его фигуру, доказать, что Трофим Гущин это делец, ремесленник, вообще пустышка, но эффект всегда оказывался противоположным, – над цитирующим начинали смеяться, объясняли, как несмышленому: «Это писательская этика. Вот если бы Гущин стал разглагольствовать вслух о музе, порывах вдохновения, о том, что пишет кровью, это было бы отвратительно, а так – намек на то, что спрашивать, как и зачем человек пишет, нелепо».
Но были и непоколебимо верящие, что Трофим пишет левой ногой, ради денег (впрочем, и деньги здесь не последнее дело, – так было и для Достоевского, Чехова, Горького, Льва Толстого даже в то время, когда он отказался от денег), что не знаком с чувством вдохновения… Эх, посмотрели бы они, как часто Трофим
Кабинет удобный. Без лишних вещей. Стол находился у окна, завешенного толстыми шторами. Вдоль стены справа стеллаж с книгами, на левой – портреты любимых писателей… Когда Трофим работал, не видел их, – поднимая глаза от экрана ноутбука, упирался в складки шторы, – но чувствовал слева взгляд тех, кого считал своими учителями. И они словно приглядывали за них, следили, чтоб не написал какую-нибудь ерундень, помогали, если возникали сложности, – случалось, Трофим слышал шепот…
Это лето планировал провести здесь безвыездно. Утром – писание, потом с детьми на реку, после купанья и игр долгое застолье на веранде. Жаренное на мангале мясо, вино, разговоры-воспоминанья с Лёсей; иногда пускай бы приезжали друзья – есть где поселить на день-другой… Еще в марте Трофим попросил агентов, чтобы отказывали приглашающим на встречи с читателями и книжные фестивали с середины июня до конца августа. «Хочу исчезнуть на время. Нужна пауза».
Интернета в деревне не было, даже мобильники не ловили, поэтому связь с внешним миром можно было прервать очень легко. И не просто так – после полутора лет работы над огромным, сложным романом о судьбе нескольких крестьянских семей в начале сталинской индустриализации тянуло написать сборник светлых и жизнеутверждающих рассказов о сегодняшнем… И сюжеты уже были найдены, и мелодии рассказов играли в голове. Сесть и записать… Но тут обострилась ситуация на Украине, случилось присоединение Крыма, потом волнения в Харькове, Донецке, Одессе… В мае полилась уже серьезная кровь и примирение между двумя мирами, существовавшими на территории одного государства, вставшими друг против друга, стало, судя по всему, невозможно. В лучшем случае – отделиться глухой стеной и жить отдельно.
От идеи провести лето здесь Трофим не отказался, но на деле всё время мотался из деревни в город, где выходила газета, которую он возглавлял, а то и в Москву на разные ток-шоу, встречи. Вместо рассказов писал статьи, посты, статусы, выставлял свидетельства очевидцев происходящего в Донбассе, рассказы ополченцев, отбивался от брани тех, кому дали прозвище «укропы», «пятая колонна». А брань лилась полноводной рекой, и столько врагов появилось у Трофима, в том числе и из числа недавних приятелей, что становилось понятно: здесь только Украиной не обойдется, и не в Украине дело. Главные сраженья еще впереди, и они произойдут здесь, в России. За Россию. Лишь победа в Новороссии может сделать эти сражения не чудовищно кровопролитными…
В соседних комнатах топали, возбужденно переговаривались… Размещаются. Осенние каникулы здесь проведут… Трофим прислушивался к коротким спорам и тут же доброжелательным словам и улыбался. И повторял про себя: «Жизнь… живут». Зажурчал в батарее антифриз: тепло вытесняло холод.
– Пап, можно? – заглянула дочка.
– Конечно, солнышко, проходи!
– Пап, – она сделала шажок, другой и остановилась, – а ты опять уезжаешь?
– Да, Дашунь, нужно уехать… Но я скоро вернусь. И мы с тобой поиграем на славу.