Десятый самозванец
Шрифт:
Наконец изо рта Прокопа хлынула кровь, он захрипел и резко повалился на пол, едва не уронив убийцу. Тимофей все-таки сумел удержаться и даже не выпустил из рук древко. «Тьфу ты, черт! — ругнулся он мысленно. — Чуть в крови не испачкался! Замывай потом». Для верности наступил ногой на перекладину и постоял немного… Плохо, что свет от лучины не позволял рассмотреть глаза Прокопа, так как те сразу бы подсказали — умер или нет. Но вроде бы умер.
Акундинов перекрестился, оставил рожон в теле убитого и пошел в светелку.
— Маланьюшка, солнышко, вставай, — нежно потрогал он плечо подруги.
— Ой, Тимошенька, подожди чуток, устала я, — сонно улыбнулась баба, укладывая руку себе под щеку. — Дай еще чуточку посплю! Петух скоро заорет, вставать нужно будет, скотину обряжать да вас поить-кормить.
«А действительно, чего бабу-то раньше времени беспокоить? — подумал вдруг Тимофей. — Пусть выспится. Да и самому еще поспать можно». Скинул с себя порты и рубаху, забрался в постель и тотчас же заснул…
Сон был прерван воплем, донесшимся из зимника. Первой проснулась Маланья. Прислушавшись к крикам, она стала тормошить мужика:
— Тима, слышь, орет кто-то.
— Костка это орет, — недовольно пробурчал Акундинов, поворачиваясь на другой бок. — Пусть…
— Слышь, Тимоша… — не унималась баба. — А чего он орет-то как резаный? Может, Прокоп его изобидел чем?
— Орет он, потому что мужика твоего убили, — сказал Тимоха, окончательно просыпаясь.
— Как убили? — привстала Маланья на постели. — Когда? Кто?
— Я и убил, — покаялся Тимофей, слегка приподнимаясь. — Ночью пошел в избу да рожон в него и воткнул…
— Тимошенька, да ты что? Ты что же, шутки шуткуешь? — обмерла баба, не зная, верить или не верить.
— Какие там шутки-то, — буркнул Акундинов, просыпаясь и натягивая штаны. — Пойдем, сама увидишь.
Маланья, соскочив с постели, как была в одной рубахе, так и побежала в избу. Там перед телом Прокопа стоял на коленях Костка и выл: «Ой, убили! Ой, убили!» Завидев вошедших, Конюхов бросился на колени и заголосил: «Не я это, не я! Я проснулся, чтобы до ветру сходить, да решил у Проньки зелена вина попросить. Глянь — а он мертвый уже, а из пуза копье торчит!»
Ошалевший от страха мужик бился головой об пол и причитал: «Не я это! Не я!»
— Да знаю, что не ты, — прикрикнул на него Тимофей. — Хватит орать-то!
— Тимоша, да кто же это его убил-то? — спросил Костка, размазывая грязные слезы по бороде.
— Я и убил, — ответил Тимофей, раздумывая, а не дать ли приятелю по шее, чтобы тот не орал?
Маланья, упав рядом с телом мужа, стала кататься по грязному полу, причитая: «Соколик мой ясный! Да на кого же ты меня оставил-то? Да как же мне без тебя жить-то теперь!» С большим трудом рвущуюся и обезумевшую бабу удалось оторвать от трупа и посадить на лавку.
«Всегда так! — подумал
Костка, обрадованный тем, что это не он убийца, стал соображать — что делать дальше.
— Тимофей, — строго посмотрел он на друга. — У тебя водка осталась?
— Какая тебе водка? — злобно рыкнул было Акундинов. — И так уж из ушей лезет…
— Это не мне, а ей, — показал тот на бабу, а потом умоляюще попросил: — Ну и мне бы чуток…
Костка, налив себе чарочку, опрокинул ее в рот, а потом, налив другую, не сильными, но звонкими ударами по щекам стал приводить в чувство Маланью.
— Ну-ко, выпей! — подсунул он ей чарку прямо под нос. Когда же баба стала отпихиваться, скомандовал злобным шепотом: — Пей, дура, кому сказано!
Подчинившись приказу, женщина выпила до дна. Потом, немного придя в себя, спросила:
— Тимошенька, да зачем же ты так? Чай, ведь живая душа…
— Не душа это живая, а паскудник, — глухо ответил Тимофей. — И вины я за собой не чую. Говорю тебе — поехали.
— А он как же? — кивнула баба на труп мужа. — Неприбранный да непохороненный? Что же его без отпевания бросать тут, как собаку какую?
— Найдется кому и отпеть, и похоронить… А тебе — уехать нужно.
— А хозяйство наше, а скотина? — не унималась баба. — Куда же мне ехать-то? И зачем ехать-то?
— А знаешь, голубушка, что с тобой будет? — встрял в разговор Конюхов. — За убийство-то мужа живьем в землю закопают.
— Так ведь не я убивала, — пролепетала баба. — Не с меня и спрос…
— Конечно, не ты! — согласился Конюхов. — Но решат, что ты надоумила!
Ох уж Костка! Пьян, да умен…
— Как же я надоумила-то? — не понимала Маланья. — Чего тут доумить-то? Зачем мне мужика-то своего убивать?
— Вона, как заговорила, — горько усмехнулся Тимофей. — Пока жалилась, а я тебе в любви клялся, так все хорошо было. Говорила же ты, что муж у тебя — сволочь последняя? Так ведь? А я что, слушать должен да помалкивать, как этот поганец тебя всю жизнь обижал?
— Подожди, Тимоша, — стала что-то понимать баба. — Так ты его из-за меня убил?
— А из-за кого же еще? — чуть не заорал Тимофей, проклиная бабью тупость и скудоумие. — Мне-то его на кой ляд убивать было? Мы бы с Косткой пожили бы тут еще да поехали куда глаза глядят. Жалко мне тебя, дуреху, стало…
— Ой, Тимошенька, да что же ты такое говоришь? — обмерла женщина. — Так ты что, взаправду, что ли, меня с собой ехать уговаривал? И, значит, Прокопа-то ты убил, чтобы он меня остановить не мог?
— Ну а зачем же еще-то, дура?
— Ой, ой, да как же так? — опять запричитала баба. — Так ведь грех-то какой. Ехать с мужниным убийцей!