Дети Древних

Мудрая Татьяна

— Закос под Ямато, — ухмылялся при этом.

«Вечеряли» они там, где решали — вернее, он сам решал — ночевать.

— Так куда движем кони? — спросил Лев, когда они в очередной раз сошлись за трапезой. Почти проехав, между прочим, Беларусь.

— Разве я решаю? Думала, ты.

— Решаешь и разрешаешь. Только сама не понимаешь этих дел. Нам нужно купить тебе приличную недвижимость, вот я и выбираю. Литва когда-то считалась «страной замков», только почти все рухнули, а что осталось — государственное. Польские и чешские послевоенные — в большинстве новоделы, немецкие уж больно суровы: кое-что похожее было у тебя на родине. Хотя где тебе было видеть,

ты тогда ещё далеко не родилась. Замки на Луаре довольно славные, но дороговаты. Я уж и приценялся к чему поменьше. Так можно до самой Испании докатиться, хотя один парень Дансейни уверял, что самые лучшие замки — как раз испанские.

— Не паясничай.

— И не думаю. Это ты нос кладёшь на квинту, а я незатейливо радуюсь жизни.

Марина не поняла ничего, кроме того, что её с какого-то рожна захотели приободрить. А её сторож уже откровенно углубился в свой ноут на батарейках.

— Права ты насчёт замков. Не так дорого, как потом налоги накладно платить, — сказал в экран. — Как за щенка охранительной породы: стартовая цена неважная, всё равно потом летят клочки по всем закоулочкам.

— Никогда не имела собаки.

— Как, а я?

Он коротко рассмеялся. Потом вдруг спросил, напоказ округлив тёмные глаза:

— Ты ведь любишь всякую древесность? Тогда надо в Швейцарии шале подыскивать, ближе ничего не получится. А всякие достопримечательности побоку.

— Вот, смотри. Не понравится — другое возьмем, — произнёс Лев через неделю скоростной езды и кружения по серпантинам.

Прислонившись спиной к горам, стоял огромный особняк: на каменном цоколе, под бурой черепичной крышей в два ската, сам же — позлащенный солнцем. В ясных окнах блестело утро, вокруг среднего этажа вилась галерея с узорными столбиками.

Марина освободилась (последнее время Лев перестал запирать её на хитроумную застёжку) вышла на упругий газон.

— Трава под ногами, горы в вышине. Вода кругом пресная, как ты и хотела. Озеро у подножья скал, названием вроде Комо. Зайдёшь внутрь?

— Какие горы. Непонятные. Что это за пик вон там: знаменитый?

Трехгранный, будто наконечник копья, слегка изогнутый, грозный, едва припорошенный снегом.

— Самый из них главный. Монте Червино, или Маттерхорн. Это его так ледники сплюснули, когда он из них вылуплялся в давние времена. Мы его зовём «Кабаний Клык».

— Кто «мы»?

— Мы.

Внутри комнат располагалась мебель, не старомодная, не старинная — такая, которая ненавязчиво становится частью тебя. Современная с тобой самим, кем бы ты ни был, подумала девушка. Притом необыкновенно чинная и высоко о себе думает. В цокольном этаже — монолитная плита для готовки, обложенная кирпичами, блестящая латунная утварь над кухонным столом, иссеченным выразительными шрамами от ножей, сейчас воткнутых в особые дубовые ножны. Здесь никто, кроме кухарки, и не вздумает снимать пробу или перехватывать на скорую руку. Священнодействие совершенно не того рода, чем в обеденной зале с её круглым столом, отполированным, как зеркало, горками с веджвудским фаянсом, запертым внутри, и стульями, похожими на трон. Соты книжных полок по стенам кабинета на первом этаже, ниша для чего-то объемного — телевизора, монитора или гораздо более древних предметов? Камин такой, что ли, переделанный? Даже невиданно мощные дубовые перекрытия, свисающие с потолка мансарды, и распоры свободных стен, в отдалении от которых стояла широкая кровать, казались вполне уместными.

— Горы молодые, — произнёс её спутник. — Необходимы рёбра жёсткости.

Марина поняла так, что это

про сами Альпы. Или про костяк того каменного кабана, который прячется у них внутри, под слоем вечного снега, земли, трав и лугов.

— Ну и как решишь? — спросил Лев, прервав её задумчивость.

— Уборки много, — ответила она. — А вообще красивый дом.

— Копия тебя самой или как? Лучше бы первое.

Вопрос был такой неожиданный и так совпадал с мыслями, что она чуть вздрогнула.

— А прислуга сюда прилагается. Решишь беспрекословно — сей же миг познакомлю.

— Тогда… Давай знакомь.

— Аликс! Александра Петровна! Прошу вас.

Вошла стройная, изящно подвитая старуха в узких брюках и свитере — на морщинистом и почти безбровом лице с тонкими губами карие глаза буквально сияли.

— Вот, Марина Валдисовна, прошу. В таком случае положено изречь, что управительница дома — по жизни одна целокупность с ним самим.

— Лёв, ты бы хоть соблюдал временную стилистику, — ответила она. — Каких-то словесных обрывков понатаскал изо всех времен. Марина Валдисовна неведомо что о нас подумает.

— Ой, да неважно, — ответила девушка. — Вы русская? Я так рада.

— Во всяком случае, знаю этот язык получше нашего мальчика, который то и дело путается в контекстах. Мне ведь такую легенду придумали, что беженка из горячей точки, и заставили вызубрить, чтоб само от зубного протеза отскакивало. А в мои суровые годы первым исчезает заученное. Так что новый паспорт хоть и не предъявляй — имеет мало шансов совпасть с натурой.

Так началась иная жизнь для всех троих.

Хоть Марина стремительно обленилась и ходила по дому полусонной и полуодетой, разбрасывая вещи по ходу следования, особняк каким-то чудом выглядел и звучал безупречно, как инструмент мастера из Кремоны. Наверное, оттого, что при одном виде строгой леди Алекс вещи становились во фрунт и рассредоточивались по команде «раз-два», пыль скатывалась в шерстистые клубки, пригодные хоть для уборки, хоть для рукоделия, а дрова под кухонной плитой загорались по мановению руки и живо начинали кипятить воду для стирки и готовки.

Ели все, правда, чин-чином, в столовой, хотя впору было заносить Марину туда на руках, но подниматься на царское ложе не хотелось — стелили ей неподалёку от ниши с компьютером. Зеркало, правда, она распорядилась повесить в спальне. Иногда выходила наружу — там стояло нечто вроде ранней весны, бурлили ручьи, наливались почки. Тяжеловоз непонятной иномарки стоял не очень далеко от входа, освобождённый от пожиток Марины лишь наполовину — это хоть как-то объясняло назойливое присутствие Льва. Возможно, и его постоянную озабоченность. Докучную. Неуместно навязчивую до тех пор…

Пока где-то через месяц, ночью, под ногами не дрогнуло. Ещё. И ещё раз — в некоем предельно жутком ритме.

Марина вскочила с ложа, пытаясь крикнуть, — но тот же час её глухо охватило нечто похожее на литую каучуковую воду, связало движения.

«Это Возлежащий у Порога тревожится, — сказали ей без слов, вернее, вложив в одно мысленное речение. — Его шкуру постоянно щекочут ледяные струи, в утробе вязкое пламя изливается в форму проломов и пещер, хочет вскипятить собой подземные реки и застыть саблей или щитом. В этом ритме бьёт огненный молот Кузнеца о наковальню тверди — той Черепахи, на которую опирается мир, — чтобы заново сковать водяную пряжу для ткани бытия. Стерегущий Кузнеца Кабан рассержен, так и надо для их будущей войны: но теперь к его досаде прибавились те, кто тебя ищет, и ему сделались безразличны мелкие твари вроде тебя».