Дети семьи Зингер
Шрифт:
Множество национальных библиотек хранят в своих фондах памятную программку спектакля «Йоше-телок» в постановке Мориса Шварца с кратким содержанием пьесы. Программку написал переводчик Максимилиан Гурвиц специально для англоязычной аудитории Еврейского художественного театра. В буклете напечатаны великолепные фотографии самого Шварца и актеров его труппы в сценических костюмах, а также рецензии и газетные заметки, включая статью в «Форвертс», рассказывающую о предыстории спектакля:
Еще до того, как в газете были опубликованы все главы романа, стали высказываться мнения, что в нем содержится мощный сценический материал. Морис Шварц находился в ту пору в Европе. В театральных и литературных кругах Нью-Йорка поговаривали, что Шварц наверняка вернется с контрактом на инсценировку романа или по крайней мере с соответствующей устной договоренностью. Так и случилось. Как только Шварц услышал об этом романе и прочел несколько
Морис Шварц вернулся не один, а с Иешуа. «Летом 1932 года я впервые ступил на берег Соединенных Штатов, — писал Иешуа. — Я приехал в Нью-Йорк на три месяца в святи с инсценировкой моего романа „Йоше-телок“; Морис Шварц поставил эту пьесу осенью того же года на сцене Еврейского художественного театра» [97] . В формулировке «ступил на берег» слышится отзвук колумбовых открытий. «Он был потрясен Америкой», — говорил Башевис. Америка тоже увлеклась им. Цитируемая выше статья в «Форвертс» заканчивалась следующим:
97
Israel Joshua Singer // S. J. Kunitz and H. Haycraft (eds), Twentieth-Century Authors, New York, 1956,
Сегодняшний вечер и отъезд Зингера завершает замечательную главу в истории идишской литературы и идишского театра <…> За несколько коротких месяцев, которые Зингер провел среди нас в Нью-Йорке, он завоевал дружбу и уважение писательского братства. Огромный успех, славословия и почести, воздаваемые ему, не сделали его высокомерным. На протяжении всего своего пребывания здесь он вел себя с восхитительной скромностью и дружелюбием, что нечасто встречается среди художников в подобных обстоятельствах.
Сам Иешуа, к сожалению, не записал своего мнения по поводу спектакля. Башевис же не обошел его молчанием. «Ох уж этот Морис Шварц», — начал он.
Морис Шварц по натуре был китчевым режиссером и драматургом. Он хотел, чтобы все выглядело как в колоссальной голливудской постановке. Хотя ему никогда не доводилось работать в Голливуде, сам он был голливудским человеком. Поэтому в его спектакле оказалось куда больше дешевых эффектов, чем хотел мой брат [98] .
98
Из интервью «Encounter».
Текст самого Мориса Шварца в вышеупомянутой программке дает некоторое представление о том. что имел в виду Башевис. Шварц описывает сцены пьесы, не присутствующие в романе, среди которых была, например, такая:
Нохем… поддается пламенной страсти Малки, ее великой любви к черноглазому юноше, от которого она хочет родить ребенка и затем умереть. Она поджигает хасидский двор. Она взывает к грому и молниям, умоляя низвергнуть огонь, который поглотит их обоих.
Абрахам Каган не разделял сантиментов Башевиса. Хоть он и заметил, что читавшие книгу зрители «волей-неволей сравнивают пьесу с романом», но все же утверждал, что пьеса «Йоше-телок» «прекрасно написана и поставлена» и что она принадлежит к числу «самых ярких пьес еврейского театра». Более того, спектакль получил лестные рецензии и от идишской, и от англоязычной прессы, и 22 февраля 1933 года Морису Шварцу была присуждена Мемориальная премия рабби Бера Манишевица «За исключительные заслуги», с формулировкой «за выдающийся вклад этого года в деятельность еврейского театра в Америке, спектакль „Йоше-телок“». Возможно, лучше всех передала атмосферу постановки рецензия Брукса Аткинсона, написанная для газеты «Нью-Йорк таймс» и процитированная в сувенирной программке к спектаклю. Сначала он противопоставил «истому и страсть» еврейского театра — «безжизненным» постановкам «англосаксонской сцены».
Хотя дела еврейского театра идут неважно, однако высокоумный реалиям не пробрался в его стены. Театр по-прежнему способен наслаждаться толстым слоем грима… В течение нескольких последних недель господин Шварц и его многочисленная труппа играли еврейскую легенду под названием «Йоше-телок»… Эта пьеса вовсе не похожа на натуралистические эпизоды из жизни наших прагматичных современников; нет, это подлинная история, в которой есть изюминка, размах и переливы красок. В их постановках вы не найдете чересчур строгих костюмов… Актеры Шварца, все еще умеющие носить бутафорские бороды, представляют собой на редкость колоритную компанию. Вам придется немало потрудиться, чтобы отыскать такой же сочный грим в чопорных чертогах англосаксонского театра… Романтично разукрашенные этим броским гримом
Как бы далека ни была пьеса от «высокоумного реализма», все же «Йоше-телок» — сложная, утонченная вещь. В предисловии к переизданию романа Башевис писал, что эта книга по-прежнему остается «источником наслаждения и познания жизни для многих любителей литературы»; из всех произведений брата Башевису был ближе всего именно «Йоше-телок». Его воодушевление может показаться немного странным, учитывая антихасидский характер романа, но сам Башевис в интервью «Encounter» объяснял свое отношение так:
«„Йоше-телок“ содержит в себе немало мистики. Хотя следует оговориться, что мой брат относился к мистике не просто с долей скептицизма, а с львиной его долей. Со мной дело обстоит иначе, поскольку для меня мистик — это не тот, над кем можно шутить или насмехаться. Временами мне кажется, что если бы он прожил дальше, он мог бы и сам стать мистиком; может, и стал бы, а может, и нет».
Безусловно, между «Йоше-телком» и первым романом Башевиса «Сатана в Горае» существует немало сходства. Башевис считал важным указать, что Иешуа эта книга удивила:
Конечно, когда я опубликовал «Сатану в Горае», он был еще жив; и он прочел книгу и поразился тому, что его брат мог так далеко уйти от него. С другой стороны, не так уж и далеко — ведь он тоже знал все эти вещи. Но и хорошо, что мы были непохожи; если бы я писал точно так же, как брат, это была бы трагедия, по крайней мере для меня.
И «Йоше-телок», и «Сатана в Горае» повествуют о том, как некие внешние силы разрушили еврейскую общину. Но этим силам, разумеется, не удалось бы достичь успеха, если бы не поддержка со стороны местных жителей — и вот в этом пункте братья расходятся. Иешуа видел корень бед в господствующей системе верований, а Башевис во всем винил слабость человеческой природы. Ребе Мейлех из Нешавы был порочен, а реб Бинуш Ашкенази из Горая — благочестив. Крах последнего объяснялся его неспособностью противостоять носителям зла. Это лично он оказался несостоятелен, а не принципы иудаизма как таковые. Собственно, Башевис как раз считал, что единственная панацея против злого начала — неуклонное соблюдение религиозных законов, тех самых, которые не позволили Нохему найти себя в современном ему мире. Вместе с тем сам Башевис, будучи человеком современным, понимал, что он — один из тех, кто разрушает традицию; поэтому дибук, который вселяется в Рейхеле в конце «Сатаны в Горае», — это своего рода метафорический образ самого писателя. Победа дибука над Рейхеле — это триумф литературы, которая сильнее, чем тревоги Башевиса о судьбе еврейской традиции. В произведениях Иешуа подобная рефлексия отсутствует: его проза ярче всего тогда, когда накидывается на противника, заслужившего личную неприязнь Иешуа. В отличие от своего брата, Зингер-старший не увлекался самоанализом; его обвинения были направлены вовне, а не вовнутрь. Главные героини «Йоше-телка» и «Сатаны в Горае» погибают мучительной смертью: в первом случае причиной становятся роды, во втором — дьявольские проделки дибука. Судьбы этих двух героинь свидетельствуют о различиях между их создателями.
Башевис отмечал: «Малкеле психически здорова, просто ее обуревает жажда жизни, наслаждений; Рейхеле же находится на грани нервного срыва и отличается той сексуальностью, которую истеричные, неврастеничные женщины иногда подавляют в себе» [99] . Башевис полагал, что прототипом Малкеле и Рейхеле могла послужить их с Иешуа сестра Эстер. Но если в случае Рейхеле это очевидно, то образ Малкеле, вероятно, берет свое начало скорее в литературных источниках, чем в реальной жизни. Возможно, именно поэтому ее судьба кажется менее жестокой, чем судьба Рейхеле, — смерть была достаточно заурядной по сравнению с немыслимо кошмарной гибелью Рейхеле. И наконец, еще одна перекличка двух текстов: обе девушки росли как сироты, хотя ни одна из них сиротой не была, и обе впоследствии присоединились к общинам, которые им предстояло погубить. Малка выросла бунтовщицей, она сопротивлялась давлению среды и не желала принимать ложь, которую скармливали ей дядя с тетей. Рейхеле же оказалась жертвой: ее воображение было травмировано страшной профессией ее дяди и леденящими кровь историями, которые рассказывала бабушка. Дядя Рейхеле, Зайдл-Бер, был ритуальным резником.
99
Процитировано в: Р. Kresh, Isaac Bashevis Singer, The Magician of West 86th Street, New York, 1979.